Илья Миксон - Святое дело

— Я думал, ты пустой человек. А ты подлец! — С силой махнул рукой, будто отрубил.

И Ярцев ничего не сумел ответить…

На другой день Ярцев проснулся поздно. Он был один, Краснов давно ушел.

Неверной походкой приблизился к зеркалу. Серое лицо с набрякшими мешками под глазами, запекшиеся губы, всклокоченные волосы.

«Неужели это я?»

Сердце бешено колотилось в груди. Стало нехорошо, опустился на стул. Взгляд остановился на тумбочке. «Опохмелиться?» — вяло подумал и с отвращением отогнал эту мысль.

Долго плескался под умывальником, приводя себя в порядок. Теперь он выглядел гораздо свежее, но взгляд был по-прежнему мутным, погасшим.

В дверь легонько постучали. Ярцев вздрогнул. Вдруг представилось, что сейчас войдет жена с сыном. Инстинктивно отступил в угол, не решаясь ответить. Стук повторился, теперь уже громче, настойчивее.

— Войдите, — произнес наконец.

«Остапенко…»

— Товарищ старший лейтенант! Вас комбат вызывает!

— Хорошо… — с трудом перевел дух.

Остапенко ушел, но от Ярцева не ускользнул любопытный взгляд, брошенный на него солдатом. «Знает уже. Теперь все узнают… Ах, Аня-Анечка, не думал, что это кончится вот так!..»

Она сказала: «Только давай распишемся».

Ярцев не отказался, пошел с ней в загс, хотя расценил брак как морганатический: москвич, сын ученого, и деревенская девушка, доярка.

Вначале было приятно получать письма с целующимися голубками на конвертах, — все-таки развлечение! — но когда Аня намекнула, что ждет сына, испугался и раздобыл бланки похоронки… И написал от имени командира трогательное письмо с подробностями собственной «героической гибели». В постскриптуме добавил, что «по соображениям высокого командования» часть расформировывается. Некоторое время еще тревожился, но Аня не прислала ни одного письма. «Интересно, где она теперь? — изредка вспоминал и успокаивал себя: — Замуж, конечно, выскочила!»

Сейчас, услышав от майора Лукьянова, что Аня одна, Ярцев вздрогнул.

— Откуда вам известно? — спросил изменившимся голосом.

Лукьянов спокойно и холодно посмотрел на него, вынул из конверта фотографию и протянул ему. Ярцева забила дрожь.

Аня, слегка наклонившись, обнимала крепкого мальчика лет пяти. У него были красивые глаза с длинными ресницами и вздернутый, как у матери, носик.

Осторожно перевернул фотографию, там ничего не было написано.

— Письмо можно прочесть? — спросил, не поднимая головы.

— Нет. Адрес могу дать. Впрочем, вы его должны знать. Адрес прежний, работает зоотехником в колхозе.

Лукьянов протянул руку за фотографией, но Ярцев инстинктивно прижал ее к себе.

Лукьянов не убирал руки.

Ярцев отрицательно замотал головой.

— Будете откровенны?

— Да. Выслушайте меня! Я так много пережил за это время. Выслушайте!

Он смотрел умоляюще, боялся, что откажут, отберут фотографию, выставят вон.

Когда Ярцев умолк, Лукьянов, глядя в упор, спросил:

— А примет ли вас жена?

И Ярцев впервые со страхом подумал, что теперь последнее слово принадлежало ей.

В апреле пришел приказ министра об увольнении старшего лейтенанта Ярцева в запас.

Ярцев уезжал из Пятидворовки в день командирской учебы. Все офицеры были на занятиях, и никто не провожал бывшего сослуживца. Он и сам не хотел этого, умышленно избрав для отъезда такой день. Водитель уложил в кузов вещи, открыл дверцу кабины, но Ярцев, махнув рукой, полез наверх. Сгорбленный, осунувшийся, сидел он на дощатой перекладине. Затуманившиеся, поблекшие глаза бегали по сторонам в надежде увидеть хотя бы одно знакомое лицо. Но улица была пустынна.

Когда машина выехала за Пятидворовку, не выдержал, бросился на сено, застилавшее дно кузова. Хотелось плакать, но слез не было. Он пытался взять себя в руки, успокоиться, думать о будущем и никак не мог. В голове назойливо вращалась одна и та же фраза: «Надолго вон». Теперь, сейчас понял истинный смысл этих слов, как бы по ошибке сказанных долговязым солдатом из взвода Краснова. Утром Ярцев в последний раз зашел в батарею. Солдатам было известно, что старший лейтенант демобилизовался, но о причине увольнения никто, разумеется, не догадывался. По крайне мере, так полагал сам Ярцев. С беспечным, веселым видом подошел к солдатам:

«До свидания, товарищи. Уезжаю».

«Далеко, товарищ старший лейтенант?»

«На гражданку, возвращаюсь к мирному труду, а грянет война — снова встретимся!»

«Может, и раньше, — сказал один из солдат. — Где работать думаете?»

«Где? — отозвался другой. — Сейчас все на Волго-Дон едут».

Ярцев послал Ане письмо, оно вышло предлинным, но в ответ получил всего одну фразу: «Если хочешь, приезжай, поговорим».

На голубом небе конверта уже не летали, как прежде, голуби. Только чернели круги почтовых штампов.

«Возможно, на Волго-Дон», — сказал Ярцев.

«Конечно, надолго вон!» — громко поддержал Синюков, невозмутимо глядя прямо в глаза.

«На Волго-Дон», — со смехом поправил кто-то.

«Виноват, обмолвился!» — сказал Синюков, но в маленьких черных глазах сверкнули смешинки.

«Нет, не обмолвился, — окончательно уверился теперь Ярцев. — Надолго вон. Выгнали меня вон из армии, и надолго, навсегда».

После отъезда Ярцева на его место переселился Круглов. Краснов сам предложил:

— Переезжайте, Иван Павлович. Что по чужим хатам слоняться? И жить веселее будет!

— Да, пожалуй, неудобно ходить через комнату хозяев… Каждый раз беспокоить. Но не стесню?

— Что вы! Сегодня же переходите, я помогу вам.

В тот же вечер на тумбочке у кровати, где спал раньше Ярцев, появились фотографии девочки и женщины с высокой прической.

— Моя жена… А это Машенька! Через два года в школу пойдет.

— Большая, — сказал Краснов, стараясь не смотреть на фотографию Лилии Валерьяновны. Но ее строгие глаза находили его по всей комнате.

— Большая! — Иван Павлович заулыбался. — Как бежит время, Павел, вы себе даже представить не можете! Давно ли я носил Машеньку на руках!

Он снял очки, протер глаза и вздохнул.

— Да-а, шестой год. А был я с ней в общей сложности меньше трех месяцев. Тяжко…

Он помолчал немного и вдруг заговорил с искренним удивлением:

— Не понимаю, как могут некоторые вспоминать о своих детях лишь тогда, когда расписываются в ведомости за денежное содержание!

— Ярцев и от этого был свободен. За него алименты выплачивало государство.

— Это вообще гадко! Очень правильно, что его уволили. Ведь офицер — это заметный человек. Попробуйте где-нибудь нарушить элементарные нормы, сразу бросят в упрек: «А еще офицер!» Знаете, когда приходится быть свидетелем подобных сцен, становится ужасно стыдно! Нет-нет, необходимо решительно освобождать здоровый организм от всех гнойников.