Илья Миксон - Святое дело

Краснов оторвался от подушки, потянулся, протер глаза и мысленно прошептал: «Доброе утро, Наденька!» Отбросил одеяло и стал одеваться.

Долива дышал шумно, всхрапывая и посвистывая. Черный клок лез на глаза, Долива морщился и дергал головой.

Краснов выбрался из палатки, проделал несколько гимнастических упражнений и побежал вниз, к реке. На обратном пути увидел Ивана Павловича. В трусиках, в очках, с лейкой в руке, он был похож на дачника.

— Здравствуйте, — обрадовался встрече Иван Павлович. — С приездом! Какие новости привезли?

— Спляшете?

Иван Павлович оглядел свой костюм, поправил очки.

— Вполне готов. Письмо?

— Толстое-претолстое!

— Вот спасибо. Я как раз думал сейчас о Машеньке. Приедет, мы с нею вместе цветы поливать будем.

— В такую рань?

— Нет, вечерами. Знаете, я до войны совершенно был равнодушен к цветам. Ну, красиво, запах приятный. Но даже астру от хризантемы не отличал, честное слово! Усвоил из школьной ботаники только «лютик едкий» и «лютик ползучий».

Однажды после бомбежки поднял голову от земли и первое, что увидел, — закрытый желтый бубенчик. Он покачивался перед самыми глазами, и душистый запах его забивал едкий, кисловатый дым взрывчатки. Таким он мне показался тогда прекрасным, этот цветок, как сама жизнь. И обидно стало, что даже на знал названия.

Вероятно, с тех пор и полюбил цветы. Кстати, вы обратили внимание: после войны люди стали больше разводить цветов, чем прежде? Во всех городах, где побывала война, на месте свежих развалин выросли скверики с клумбами, скамеечками. Хорошо! Ну, где же письмо? — прервал свои размышления Иван Павлович.

— Сейчас принесу, в сумке осталось.

— Только побыстрее, пожалуйста.

— Мигом!

Когда он прибежал к палатке санчасти, Иван Павлович, плавно помахивая лейкой, тихонько мурлыкал.

— Держите! Не иначе, как инструкция по организации встречи! Читайте.

Поддел носком камешек, отошел на два шага и оглянулся.

— Иван Павлович!

— Да?

— Надя любит меня.

— Да? Возможно…

— Ладно, читайте! — Краснов рассмеялся и, круто повернувшись на одной ноге, легко побежал в гору.

На зимних квартирах, в Пятидворовке, он почти не почувствовал, что отвечает уже не за взвод, а за батарею. Весь месяц люди были заняты ремонтом, да и Стрельцов, в сущности, руководил батарейными делами не меньше, чем прежде. Вообще, это был период, когда штаб и основная часть полка находились в лагерях и за начальника гарнизона остался помощник по тылу; на служебных совещаниях, созываемых накоротке, обсуждались вопросы сугубо хозяйственного порядка. Но и в лагерях нужно было заниматься не только боевой подготовкой. Сено для матрацев, белье, палатки, питание для радиостанций, замки для бачков с питьевой водой, составление различных актов на списание негодного имущества, ремонт сапог и оружия… Главная трудность заключалась в том, что в батарее было всего два офицера — он и лейтенант Долива. Правда, на старшего сержанта, командовавшего взводом управления после демобилизации Ярцева, можно было смело положиться. Деловой, строгий, он пользовался среди солдат уважением и авторитетом. К тому же он и раньше нередко замещал командира.

Хуже обстояло дело в собственном взводе. Если Ваганову можно было довериться полностью, командир второго орудия сержант Окунев требовал глаз да глаз. Сам по себе он был исполнительным, дисциплинированным, хотя и с ленцой. Но недоставало командирской требовательности, распорядительности и — основное — самостоятельности в решениях и действиях. Окунев нуждался в подробных указаниях, в подталкивании и буквально в неотступном контроле. Прежде, когда лейтенант постоянно находился во взводе, недостатки сержанта не были особенно заметны, но сейчас Краснов растерялся.

— Что делать? Он же погубит все, что достигнуто таким огромным трудом!

— Тюфяк твой Окунев, тюфяк с лычками, а не сержант! — резко отзывался Долива. — Донянчился на свою голову.

Но беспокоил не только Окунев. Тревожил солдат Васюк, связист, бывший шофер.

Краснов много уже был наслышан об этом солдате, но, замещая командира батареи, столкнулся с ним по-настоящему впервые.

Карточка взысканий рядового Васюка испещрена выговорами и арестами. Кто с ним только не беседовал, не читал нотаций, не наказывал! Как с гуся вода.

Стрельцов не раз просил перевести Васюка из батареи.

«Пытался, пытался, дорогой, — отвечал Юзовец, — ничего не выходит. Кому нужна такая обуза? Его и в тюрьме держать не захотели, досрочно выпустили».

«Васюк оправдан, а не помилован».

«Это, как говорится, не играет роли. Факт остается фактом. И вы, товарищ Стрельцов, не уговаривайте, а наказывайте этого разгильдяя».

Да, уговоры на Васюка мало действовали. Он не возражал, не оправдывался, слушал молча и равнодушно. После очередного нагоняя кто-то спросил: «Ну как?» — «А что он мне сделает? — громко ответил Васюк. — Ну, дал трое суток. И пусть! Сорок четыре отсидел и еще трое посижу. Понял?»

Солдат держал себя вызывающе и неустрашимо. Когда перед выездом в лагерь Стрельцов пригрозил военным трибуналом, Васюк выкрикнул: «И судите!» Пинком распахнул дверь и убежал. Возвратился после отбоя, и, понятно, на следующее утро был отведен на гарнизонную гауптвахту.

И вот всего неделю спустя подполковник Юзовец сказал Краснову:

— Опять ваш Васюк в самоволке разгуливает!

— Где?

— Не знаю, не знаю. Разберитесь, завтра доложите. Вот так, дорогой! — И поднял наивные светлые глаза.

«Странный человек этот Юзовец, — в раздражении подумал Краснов. — На все у него один тон, одни и те же слова, неизменная благодушная улыбочка. О хорошем ли, о плохом говорит — не поймешь, какова его собственная позиция».

Пришлось послать на розыски. Вернулись ни с чем.

Перед рассветом Краснов проснулся от громкого разговора.

— У самоволку ходыть, шляется де попало, глаза себе водкой заливае, а комбат до двух часов не ложився! И старшина не спав.

— «Не ложився», — передразнил пьяный голос — Подумаешь, комбат! А он мне хоть раз заглянул в душу? — послышался скрежет зубов. — «Не ложился». А я кто — не человек?.. «Старшина не спал». Знаю, что я для старшины! Пилотка — одна, гимнастерка хэбэ — одна, белье нательное — одно, портянки… Вот что я для старшины. И все! И все…

Последние слова прозвучали шепотом.

Краснов был босиком, в одних трусах выскочил из палатки.

— Прекратите немедленно! Марш спать! Шилко, отведите его на место.

Васюк, сжав кулаки, качнулся.

— На губу? — Но разжал пальцы и едко усмехнулся: — «На его место…» А где мое место? На гу-бе. — Тяжело покачивая головой, обернулся к дневальному: — На гу-бе. Понял?

— Ведите его, — повторил приказание Краснов. — В палатку.