Илья Миксон - Святое дело

И она впервые после отъезда из дому сразу вспомнила главное. В какой-то миг в памяти ярко всплыли детали жизни с мужем, натянутость отношений, слова, внешне совершенно пристойные и непредосудительные.

— Знаю, милая, все знаю, — ласково заговорила Варвара Ильинична, притянув к себе Нину. — Но так ли надо поступать? Две жизни, две судьбы решаются! — воскликнула она с силой. — Он виноват, конечно, но и вы в ответе. Молодая, образованная, и так легко сдалась, руки опустила. Перед первой трудностью отступила! А сколько их еще впереди!..

— Я не боюсь трудностей. Но это совсем другое…

— Ничего не другое. Семейное счастье не в загсе начинается. За него тоже бороться надо.

Нина не ответила, замерла в ожидании. Ей казалось, что слова Варвары Ильиничны исходят от нее самой. И она прислушивалась к ним, надеясь облегчить свое горе.

Тяжело вздрагивая на стрелках, приближался поезд. Нина тревожно оглянулась. И вдруг увидела фельдшера из полковой санчасти. Рядом с ним стоял солдат в шинели, надетой на одну руку, второй рукав был пуст.

«Савичев! — вспомнила и тотчас с тревогой подумала: — Что с Сережей? Заболел? Ранен?» Она вскочила со скамьи и бросилась к калитке, оставив чемоданы.

«Билет пошла продавать», — решила Варвара Ильинична. Тревога и беспокойство, которые она так старательно скрывала во время разговора, теперь резко обозначились. Бледное лицо выражало предельную усталость, губы пересохли. «Как там Василий Игнатьич мой? Дождь, сырость, а у него ревматизм, и рана, должно быть, ноет…»

Стремительно налетела Нина.

— Что с ним? Почему вы мне ничего не сказали!

— Что такое? — встревожилась Варвара Ильинична.

— Наш фельдшер… Он отправляет в госпиталь солдата из Сережиной батареи. Сережа ранен! Что с Сережей, Варвара Ильинична?

И так же как вчера боялась не успеть на поезд, так и теперь пугала мысль, что может опоздать. С возвращением.

Перебивая друг друга, галдят неугомонные грачи. По улицам и во дворах носятся стаи мальчишек, звонкие голоса заглушают грачей. И кажется, что дети прилетели вместе с птицами: их так много, что трудно себе представить, где они могли прятаться зимой.

Взрослые уже не спешат, как прежде, возвращаясь с работы, а идут неторопливо, наслаждаясь запахами моря и весенней земли.

По вечерам в окнах подолгу не вспыхивают огни, зато крыльцо ярко освещено. Любители домино отчаянно стучат по табурету; молчаливые шахматисты, прикрываясь синей завесой дыма, осторожно двигают фигуры.

Стук костей домино, воинственные крики «казаков» и «разбойников», смех, женские голоса, звуки горниста, зовущего солдат ужинать, смешались, превратились в вечернюю рапсодию весны.

От стены дома, где на огромном бревне тесно сидели женщины, донесся голос Матильды Ивановны:

— Между прочим, она отсоветовала мне шить пальто с пуговицами. Подумаешь, роскошь — целый хвост пуговиц. И потом, эти пуговицы сейчас уже носят все, независимо от положения мужа.

Капитан Панюгин медленно поднял голову и посмотрел в сторону жены, но ничего не сказал и снова наклонился над шахматной доской.

— Шах.

— Черт побери! — Стрельцов заерзал. — Какой шах? Мат!

— Мат, — равнодушно подтвердил Панюгин. — Да, краску я тебе приготовил. Хватит пол-литровой банки?

— Вполне. Мне только стеллажи в каптерке выкрасить. Когда дашь?

— Хоть сейчас, пока жена тут, не видит.

— Нет, давай еще одну сыграем, последнюю.

Яркие лучи автомобильных фар метнулись по двору и погасли. Машина остановилась у сарая. Шофер подошел к дому.

— Здравия желаю. Лейтенанта Доливы, случаем, тут нет?

— Я, — отозвался один из игроков в домино. — Уголь? Спасибо, летом и без него обойдусь.

— Товарищ лейтенант, так накладная же!

— Долива, — сказал кто-то негромко, — брось шуметь. Солдат-то при чем?

— Хороший уголь?

— Артемовский!

— Ну ладно, подъезжай к третьей двери справа.

Шофер ушел. Грузовик рванулся вперед, остановился, затем осторожно попятился.

— Жорж! Пойди к сараю, закрой дверь, пока машина не сломала!

— Не сломала ведь, — отозвался нехотя Панюгин.

— Так сломает!

— Сломает — пойду. Куда ты слона двигаешь? Нельзя, короля открываешь.

Громкий треск заглушил последние слова.

Матильда Ивановна с криком бросилась к сараю:

— Где ваши глаза? Неужели не видно, что дверь открыта? Жорж! Иди, радуйся! О господи, за что мне такие муки! Жорж!

Панюгин не спеша поднялся, постоял еще с минуту, сверху глядя на доску.

— Сопротивляться бесполезно: ферзь и ладья против слона.

— Жорж! Боже мой, что с ребенком!

Матильда Ивановна подвела к крыльцу девочку. Из полуоткрытого от боли и страха рта сочилась кровь. Женщины, подхватившись с места, окружили девочку.

— Чья это? Она не из нашего дома.

Мальчик с игрушечным ружьем испуганно объяснил:

— Она сунула дуло в рот и упала. Она споткнулась. Она к машине бежала.

— Несите ребенка в санчасть!

Стрельцов оттолкнул в сторону Матильду Ивановну, подхватил ребенка на руки и побежал в полк.

Вначале он почти не ощущал тяжести, но скоро начали неметь руки, от быстрого бега закололо в боку.

Иван Павлович, сидя на корточках, высаживал цветочную рассаду на клумбу под окнами полкового медпункта. Заслышав шаги и громкое, надрывное дыхание, поднял голову, увидел Стрельцова с ребенком. Торопливо распахнул дверь:

— Сюда!

Стрельцов опустился на кушетку рядом с девочкой, внезапно задрожали колени, тупая боль сжала виски, показалось, что сейчас упадет. Он прислонился к стене и закрыл глаза. Девочка уже не плакала, только рот ее был по-прежнему раскрыт.

— Леночка? — удивился Иван Павлович. — Что с тобой, маленькая?

До Стрельцова долетали обрывки фраз:

— Только нёбо поранила… Вот и все. А теперь, на всякий случай, укол сделаем. Ты ведь не трусиха, верно? А вот и мама…

Стрельцов поднялся, упершись в холодную клеенку кушетки, и вышел. Навстречу прыжком влетел на веранду Фролов. Стрельцов посторонился и медленно, расслабленной походкой направился домой.

Между бывшими фронтовыми друзьями отношения оставались натянутыми. Впрочем, оба делали все, чтобы избежать ненужных разговоров. Когда Ярцев однажды бросил по адресу Фролова: «Его превосходительство начштаба приказали», Стрельцов резко оборвал его: «Прикусите язык».

Стрельцов отлично понимал, что погорячился тогда, как задиристый мальчишка, ссора настолько несерьезна, что о ней следовало давным-давно забыть. Но — проклятое самолюбие!

Такой, как Юзовец, наверняка сказал бы: «Со всеми нужно в мире и дружбе жить, тем более с начальниками. Дружба дружбой, служба службой — верно, конечно, но все же…» Стрельцову наплевать на это «все же», и кланяться начальству не будет!..