Илья Миксон - Святое дело

— Четыре раза огонь вызывал. На себя! Четыре раза!

— Не везло сначала, — оправдывался Алхимов. — Перелет, недолет, рассеивание… — и посопел намокшим носом.

Бабич, не отволновавшись еще, наивно и заботливо спросил:

— Ты что, Володя, простудился?

Правое ухо продулось, словно заглушка из него выскочила. Алхимов вытер нос и поглядел на ладонь.

— Кровь почему-то сочится…

— У вас и левое ухо в крови, — сказал сержант-радист. — Подсохла уже.

Слева он по-прежнему ничего не слышал, ответил невпопад:

— Капает уже только… Пойду…

— Куда? — вскинулся Бабич.

Алхимов махнул вперед.

Обстановка, конечно, требовала: кто-то из дивизиона должен находиться с пехотой. Но Бабич получил приказ срочно развернуть новый ПНП и восстановить телефонную связь. Перепоручить эту работу он не имел права, да и некому. Кого убило, кого ранило. Володя полуглухой и такой замученный…

— Там еще семь штук осталось, драпанули, — сказал Алхимов. — А с пехотой у меня полный контакт…

Бабич еще помедлил, вздохнул тяжело.

— Иди. Мне тут разворачиваться. Срочно…

— До вечера, — попрощался Алхимов и кликнул за собой радиста и батарейных разведчиков. На ходу уже вспомнил, что не завтракал, а в кармане лежит сухарь. Так и есть.

«Вот, оказывается, какая штуковина всю дорогу в тело давила, — понял запоздало. — Ишь ты, не сломался. Как железный».

Рота выстроилась в две шеренги на маленькой площадке, залитой майским солнцем. До американских бомбежек и нашего штурма, когда горы битого кирпича, обломков и скрученных балок еще были домами, солнце, наверное, никогда не добиралось сюда. Теперь оно жарило вовсю, и солдаты с прищуренными глазами выглядели для нового командира все на одно лицо.

— Мухинцев, — вызвал лейтенант, глядя в блокнотик, и поднял голову. — Мухинцев! Есть такой?

Широкоплечего, жилистого солдата толкнули в спину. Солдат качнулся, зазвенев медалями, выпрямился, приоткрыл глаза, помолчал немного, словно думая над ответом лейтенанту, и спокойно подтвердил:

— Я.

— Спим в строю, — укорил лейтенант.

Мухинцев не спал, разомлел на солнцепеке. В ресницах дрожали маленькие радуги, на веки будто пятаки наложили, оранжевые и теплые.

Размечтался Мухинцев. Вроде суббота, пришел он из бани с Вовкой. И Нюра с Леной пришли.

В рабочем поселке такая баня с парной — не то что в Челябинске, в Москве не сыскать. Бывал Мухинцев, знает. Не те бани. Видом, может, и красивы, а пар не тот, нет!

После бани отобедали всей семьей. Мухинцев, как и полагается после бани, выпил четвертинку. Не один, конечно. И жене для компании налил рюмочку, ту, с выщербленным краем. Целые для гостей берегутся. Береглись… Придет Мухинцев с войны и выкинет щербатую рюмку. Пускай на столе всегда как в праздник, как гости в доме. А как же! Пол-России взад-вперед с войной прошел и почти всю Европу в придачу, живой вернулся, хоть и пораненный неоднократно…

Теперь и Вовке наливать можно. Восемнадцать почти. Третий год на заводе токарит. В отца пошел! И Нюра на завод перевелась, а заместо себя в почтальоны Лену определила. Ну ничего, придет Мухинцев с войны, поедет дочка в институт на врача учиться.

Вовка, тот по военной линии желает. Командиром станет. Воевать ему, конечно, уже не придется: после такой войны, как эта, никакой черт не полезет!

С другой стороны, опять же чем этот самый черт не шутит. Рассказывали, вроде Геббельса нашли, сам порешился. А Гитлера ни живым, ни мертвым еще не поймали…

Фашистов, их до единого переловить и — к ногтю. Как гнид, чтоб не разводились. Француз один, из лагеря освобожденный, говорил, что во Франции оккупантов не иначе как «бошами» кличут. Гнидами, в общем…

Рассказывают, генералы немецкие к американцам и к англичанам перебегают. Вроде там им помилование будет! Пожалела овечка волка, ночевать пустила… У союзников тоже такие пословицы есть, знают. Опять же, мало им Лондон бомбили? А солдат ихних сколько полегло? Не так, конечно, как наших, но тоже хватает…

Нет, не станет Мухинцев сына отговаривать, пускай на лейтенанта учится…

В отпуск будет домой приезжать, лучше всяких санаториев. С дороги первым делом в баню, потом уже за стол…

Мухинцев сладко вздохнул. Выйдешь после субботнего обеда на крыльцо, сядешь. На груди рубаха, чистая, белая, расстегнута, шлепанцы на босу ногу. В сердце теплынь, и солнце припекает. Благодать…

— Спим в строю!

Третьего дня в атаке, первой в жизни лейтенанта, убили командира роты и ранили взводного. Лейтенант остался единственным офицером в роте и принял командование. Вообще-то, никакого приема не было. Позвонил командир батальона и сказал: «Шахов, отвечаешь за роту. Ясно?» И лейтенант дописал в трофейном блокнотике к списку своего взвода остальных людей.

На поверке он называл вначале номер взвода, а затем фамилии.

— Второй взвод! — Пауза и: — Мухинцев!

Шахов составил список по алфавиту, но во втором взводе алфавит начинался с «М».

— Спим в строю! — строже повторил лейтенант и внушительно добавил: — В р о т н о м строю!

— Так ведь это Муха! — высоким голосом выкрикнул кто-то из второй шеренги. — В части сна — первый человек во всем фронте!

Солдаты засмеялись.

— Отставить смех! — приструнил лейтенант и вызвал следующего по списку: — Ремизов!

От «М» до «Р» тоже никого не осталось.

Все-таки рота считалась ротой, боевым тактическим подразделением. И это подразделение второй день торчало в резерве. Так, чего доброго, лейтенанту Шахову и не придется ни разу скомандовать в атаку…

Под вечер прибежал посыльный. Комбат срочно требовал к себе. Шахов обрадовался: наконец-то его рота получит боевую задачу!

Штаб батальона размещался во внутренних комнатах магазина одежды. Лейтенант шагнул в разбитую витрину. Под сапогами захрустело битое стекло. По одну сторону двери стоял часовой, по другую — голая муляжная женщина, молодая, но с отбитым носом. Лейтенант покосился на женщину. Взгляд его задержался на ней дольше, чем следовало. Лейтенант понял это, покраснел и с напускной строгостью указал часовому:

— Уберите. Это отвлекает.

— Никак нет! — шустро возразил часовой. — Для ориентиру поставлена!

Лейтенант опять посмотрел на женщину, нахмурился еще больше и молча открыл дверь.

На стеллажах, что полосовали стены до самого потолка, лежали ящики с патронами, гранаты, валялись солдатские пожитки. У окна с приспущенными наполовину жалюзи сержант протирал ручной пулемет розовой тряпкой с обрывками кружев. В кресле с высокой спинкой, навалясь грудью на круглый столик, сидел командир батальона, рыжий, с рыжими усами, рыжей шевелюрой. Лишь циферблат часов на веснушчатой руке черный.