Николай Камбулов - Мужской разговор

— Бабкин! На правый фланг.

Пронька первым сиганул вниз. Пробежав метров сто, оглянулся: Шпагин выхватил из кобуры ракетницу и выстрелил в сторону каменоломен. Пронька аж заскрипел зубами: ведь красная ракета — это сигнал отхода!

— Труса играете, что ли?! — с гневом выкрикнул Пронька и взял автомат на изготовку. Черное пятнышко дула поднялось и застыло на уровне лица Шпагина. — Зачем сигнал отхода дали? Зачем? — Пронька перешагнул через ограду.

— Опусти оружие. Ну! Шутоломный!

Лицо Проньки покрылось испариной. Он, вдруг обессилев, опустил автомат, пьяной походкой поплелся за Шпагиным.

— Это сигнал для противника, а не для нас. Дурья голова, забыл, что ли? Военная хитрость — тоже оружие.

На соединение прорывались повзводно… В сутолоке боя Пронька оказался рядом с дядей Мухтаром и Федей Силычем. Они прикрывали огнем маневр первого взвода. И похоже на то, что будут отходить последними, — Пронька это определил по захваченному окопу. Окоп был хорошо оборудован для ведения огня. В пятидесяти метрах возвышался каменный дом, из него постреливали немцы.

Пронька приладил трофейный пулемет и только тут заметил, что в окопе, похожем на букву «П», находится комиссар. У Шпагина, припавшего грудью к брустверу, дрожала голова. Он подошел к комиссару, тихонько спросил:

— Холодно?

— А-а, Бабкин. Хорошо, что ты здесь. Мы должны продержаться здесь хотя бы три часа. За это время наши соединятся. Ложись за пулемет.

Пронька потер носком истоптанного сапога под коленкой, крикнул осипшим голосом:

— Слышали?

В домике что-то грохнуло, и Пронька первым увидел в проломе стены ребристый ствол крупнокалиберного пулемета, а в глубине, в полумраке, замаячила человеческая фигура. Пронька ударил по ней короткой очередью. И тотчас же в ответ горласто рыкнуло.

— А, черт, неужели промахнулся? — выругался Пронька и начал отстегивать гранату.

— Погоди!

— Учи рыбу плавать… — Пронька осекся: это голос комиссара.

— Да нет, постой, Бабкин. Мне, кажется, полегчало.

Шпагин поднялся с трудом. С минуту он силился помутневшим взглядом охватить поле боя, определить, что же там делается, не соединились ли… И ему удалось увидеть в бинокль: первые группки десантников уже карабкаются на взгорье. Полчаса! Их надо вырвать у врага. Он отцепил гранату.

— Живьем возьму… Надо соображать, Пронька, — подмигнул Шпагин Бабкину и пополз к домику. Но вдруг остановился, задыхающимся от высокой температуры голосом приказал: — Отходите, встретимся у той лощины. Ну, живей! Приказываю!

Пронька первым повиновался. Вслед за ним покинули окоп Силыч и Мухтар. И все же Пронька отстал от них. Круто развернулся и пополз к домику. Хотел было прямо в окно сигануть… Чем-то горячим и тугим шибануло в грудь — Пронька отлетел в сторону. Но тотчас же кинулся за угол, ползком приблизился к двери, из щелей которой клубился дым.

— Дядя Филипп, — позвал безотчетно, лишь бы приглушить возникшее чувство не то страха, не то одиночества. Дверь отворилась, и Пронька сначала увидел трясущуюся руку, потом самого Шпагина, тоже дрожащего.

— Дядя Филипп, ты их уничтожил?

Комиссара трясло, и он никак не мог переползти порог. Пронька помог ему спуститься во двор. Подхватив Шпагина под мышки, Бабкин с трудом дотащил его до окопа. Комиссар сильно стучал зубами. Пронька вытер ему искусанные и окровавленные губы. Потом, пошарив в своих карманах, предложил лепешку:

— Вот, дядя Филипп, ешьте…

— А-а, цела… Видишь, как бьет меня малярия, мучаюсь ужасно…

— Так вы… не от страха? — Пронька сунул лохматую голову в комиссарову грудь и, крутя ею, заплакал. — Ой, дядя Филипп, дядя Филипп…

Шпагин шевелил его волосы трясущейся рукой и все приговаривал:

— Эх, Пронька, Пронька, несмышленыш ты еще… Вот видишь, как она меня трясет… Ну, успокойся. Давай соображать, как нам выбраться.

— А вы поешьте, силы прибавится, а потом я вас на горбельке донесу куда угодно.

Пронька для этого и вернулся: хотя комиссары и все могут, но солдаты для них — опора превеликая. Пронька лишь подумал об этом, готовый на все, чтобы помочь Шпагину.

— Мне здесь каждая складочка местности знакома, слышишь, дядя Филипп?

— Знаю, Пронька, знаю…

Шпагин разломил лепешку надвое.

— Надо бы тебя наказать, приказ мой нарушил… — Комиссар улыбнулся, и Пронька опять прильнул к Шпагину лохматой головой.

— Ага, накажите… Я ведь весь такой, товарищ комиссар, вроде бы непутевый, что ли…

Вечер подоспел кстати: еще полчасика — и ночь, южная, темная ночь опустится на землю. Да что там говорить — Пронька уже прикинул, каким путем он понесет комиссара.

Крым, 1943 г.

— Пижма, ты уходишь?

— Ухожу, Марушка…

— Опять один?

— Один…

Марушка потупила взор, словно хотела предупредить: видишь, живот какой, скоро, скоро…

Он так и понял: «Боится Марушка за его, Пижмину, жизнь, может сироту родить». На мгновение заколебался: «Она права, денька два побуду дома». На тумбочке лежала записка: «Пивочка пробовал «У двух кошек». Привет пражанам. Пижме две пули приготовил». Записку нашли на границе прибитой гвоздем к стволу сосны, отдали ему, Пижме: «Посмотри, Яноткина или нет». Он определил: точно, его, но тут же про себя решил: самого Янотки у старой сосны не было, кто-то другой оставил записку. Осмотрел местность, следов не обнаружил: хитрит, бандюга, искать Янотку надо в другом месте и быстрее, коли появились у него сообщники…

Марушка заметила колебания Пижмы, ей стало как-то не по себе: у мужа такое важное задание, а она своим страхом бабьим мешает ему, солдату Шумавы, оградить людей от наскоков Янотки: среди молодых лесорубов, пришедших недавно в шумавские леса, то и дело вспыхивает паника — Янотка стреляет сразу из двух пистолетов, одинаково и с правой, и с левой руки, а Пижма не боится этого бандита, и все верят, что это именно так, и она верит, но ей все же спокойнее, когда он дома, особенно сейчас…

Она застегнула халат, заставила себя улыбнуться. Пижма подошел к ней, взял ее за руки: от него, как всегда, пахло лесом и еще чем-то знакомым, шумавским — не то горами, не то речками-хохотуньями, бегущими невесть откуда и куда…

— Иди, Пижма, мне не скоро, — прошептала Марушка и присела на диван, глядя мужу в лицо.

Ему нравились ее глаза, очень спокойные и светлые, как полуденное небо южной Чехии…

— Иди, — повторила Марушка, поднявшись, поправила на его плече перевернутую портупею от автомата-пистолета. — Горюшко мое, — подтолкнула она его в спину и отвернулась, чтобы не видеть, как он уходит. Оглянулась, когда скрипнула дверь, рванулась вперед, но поздно: он уже закрыл дверь. Она слышала его шаги, медленные и тихие: деревянная лестница, десять ступенек — скрип, скрип… И тишина…