Николай Камбулов - Мужской разговор

Лес обрывался в двадцати шагах, далее начинался пустырь, изрытый воронками и траншеями. Это уже чужая земля. И как-то даже смотреть на нее неохота. Неохота — и только.

«Добрый Пижма, чудак ты из чудаков, земля сама по себе везде одинаковая». Не-ет, Марушка, ты мне это не говори, с той земли пришла война, а за ней лагеря для заключенных, колючая проволока, а за ней люди — старики и дети… С запада и Янотка пришел в наши леса, страх принес… Вот Кальман… ничего не боится, один стучит топориком — тюк, тюк. Лес валит, доски гонит для Праги. Пилит и строит…»

Марушка опять одна, ходит из комнаты в комнату, все прислушивается. Нет, не к ветру, гудящему за окном, — к шумной песне лесорубов. Приятно, когда слышится:

Как-никак, а на этой границе ее Пижма стоит, заставой командует — стережет землю свою.

Прислушивается Марушка к тому, кто скоро-скоро новой жизнью наполнит их квартиру. Дочь или сын — все равно: тогда, товарищ ротмистр, можешь гоняться за Яноткой днями и ночами, ей скучно не будет, заботушки хватит.

Она присела у окна — еще не вечер, но синевой уже тянет, и лес темнеет. Скоро повторится любимая Марушкина сцена: войдет пахнущий лесом Пижма, кликнет: «Марушка, ты дома?» Она, как всегда, не ответит, тихо, крадучись, сзади обхватит его голову и затем уже крикнет: «Я — король Шумавы Янотка!» А Пижма, ее здоровяк Пижма протянет: «Ты — король, а я — солдат Шумавы! Именем закона!»

И поцелует ее, и уж потом, когда разденется, повесит шубу, скажет: «У Янотки на правой ноге нет большого пальца». Она ему в ответ: «Заливаешь, ротмистр!» Пижма вдруг надуется, как самовар раскипится. А Марушке смешно, потому что знает: все это — видимость: у Пижмы очень доброе сердце.

Скрипнула лестница. Марушка накинула на плечи платок и стала к простенку, протянула руки…

— Кальман!..

— Здравствуй, Марушка. — И, как в прошлый раз, присел на краешек скамейки.

Что это он заладил? Марушке стало зябко, она подвинулась к печке. Эх, Кальман, Кальман, все уже былью поросло. Да ничего и не было.

— Слышал я, что товарищ Жишка приезжает на заставу…

— Не знаю.

— Как же так, разве Пижма не говорил? Он дома? — Кальман даже глаз не поднял, смотрел на свои ноги: он-то знал — Пижма в лесу, за Яноткой охотится. — Хотел просить товарища Жишку: пора кончать с бандюгой! — И опять не поднял головы, лишь усмехнулся уголком рта. — План горит. Не каждый идет на рубку. Трактора простаивают.

— А вот Пижма говорит: у Янотки нет большого пальца на правой ноге. Как у тебя, Кальман.

— Откуда он знает, что у меня нет большого пальца?

Поднялся, головой почти в потолок. Ой, какие страшные глаза у него.

— Кальман, что с тобой?

— Ты сказала? — Он подвинулся к Марушке вплотную.

— По следам определил… Правый носок не так сильно печатается на снегу. Он, наверное, придумал… все это.

— Погоди, кажется, Жишка подъехал. Сейчас вернусь.

Кальман сбежал по лестнице, потоптался на нехоженом месте. Боже мой! Точно, не так сильно. Вот он какой смекалистый, этот Пижма!..

Вернулся и сразу попросил кофе.

— Нет, ошибся, не товарищ Жишка. Чья-то машина проехала.

Кальман курил: три затяжки и один глоток кофе. Марушка открыла форточку и, не отходя от окна, поискала знакомый серпок луны…

— Закрой форточку… Поют всякую чепуху…

Повернулась от окна.

— Кальман! Янек!

— Молчи!

Он поднял топорик еще выше.

— Янек!..

Кровь залила лицо. Упала она позже, когда уже Кальман грохнул дверью и скрылся внизу с топориком за пазухой, уверенный — все равно упадет, умрет — удар был сильным.

«Пижма, ты уходишь?» — «Ухожу, Марушка». — «Опять один?» — «Один…» Это он, чтобы не уснуть, мысленно разговаривает с Марушкой. Всю ночь посты проверял, а на зорьке решил заглянуть в ловушку, не потревожил ли кто снежный покров, стоит ли тростинка или… «Ох это «или»!» — Пижма не досказывал, кто мог сломать одинокую и дрожащую на холодном ветру тростинку. Зорька лишь угадывалась в усиливающемся ветре да в шорохе просыпающихся ветвей. Еще было темно, с трудом разглядывались стволы деревьев, и Пижма шел почти ощупью, наугад. Усталость давила на плечи, слипались глаза.

И все же рассвет наступил как-то неожиданно, вдруг. Пижма огляделся, заметил белеющие отметины на стволах — Кальман оставил. Дальше запретная зона. Пижма хотел было обойти, чтобы не оставлять следов, которые могут сбить с толку пограничников, — шагнул в сторону и тут рядом заметил отпечатки ног. Он лег, начал рассматривать следы. Янотка прошел! Усталость как рукой сняло. Не останавливаясь, он прыжками выскочил к лощине.

— Янотка…

Человек бился в капкане, но не кричал. Пижма подходил к нему медленно, держа пистолет наготове. Сначала над ухом дзинькнула пуля, потом раздался выстрел. Пижма упал. Позади что-то шарахнулось, зашуршало в промерзшем кустарнике. Увидел рога, громадные и разлапистые. Они, покачиваясь, быстро удалялись к скале. Козел вскочил на гору и там, освещенный первыми лучами, застыл, могучий, словно выточенный из самой скалы.

Еще пропели две пули. Пижма крикнул:

— Стрелять бесполезно! Сдавайся!

Пуля не пропела, но выстрел раздался. Если пуля не пропела, значит, в цель. Это Пижма знал. Он поднялся во весь рост и пошел к затихшему человеку. Руки были разбросаны, а возле головы, лохматой, с посиневшим лбом, лежал тяжелый кольт.

— Кальман!..

Да, это был Кальман. И как бы Пижма ни сопротивлялся, ни отгонял мысль, страшную и невероятную для него, он не мог не признать Кальмана. Это был он, убийца Марушки. Но Пижма еще не знал о его злодеянии и поэтому все смотрел и смотрел в лицо Кальману, еще надеясь на какое-то недоразумение. Он освободил ногу от жима, снял сапог… Конечно, на правой стопе не было большого пальца. Потом подобрал выпавшие из сапога листки. На одном из них был список знакомых Пижме людей. В этом списке он нашел фамилию Жишки и свою, по счету предпоследнюю. Прочитал в конце подпись: Янотка, а в скобках стояла буква «К».

— Кальман! — крикнул Пижма и наконец понял, что Янотка и Кальман одно и то же лицо.

Шумавский красавец еще серебрился на солнце, доверчиво смотрел в сторону Пижмы. Ротмистр помахал ему рукой:

— Спокойно, дружище. Солдат Шумавы на посту!

Растаял снег. Шумава зашторила небо листвой. В чащобе полутьма. Будто бы спит лес. Но вот вздрогнула ветка, наклонилась, в прогалине — человек в пограничной фуражке: лицо настороженное, виски белые, словно снегом запорошенные. На какую-то долю секунды перед глазами Пижмы Марушка. Шепчет: «Ты уходишь?» Может быть, это ветер колышет листья над ухом, но Пижма отвечает: «Шумава — мой дом, в нем я навечно — Солдат».