Владимир Кудинов - Сполохи

— Чего это вы? — озабоченно шепнул гардеробщик.

— А!.. Встретил дурак дурака да и плюнул: эка невидаль!

Дровосек остался за столом один. Стол был, считай что, нетронутый.

Голодный Кучинский забыл, что он голоден.

…У соседей пропикало восемь утра и начали передавать выпуск известий, когда Значонок пришел домой — он был на наряде, сидел в уголочке, слушал, какие команды дают бригадиры механизаторам, рабочим полеводческих бригад института.

— Прелестное утро, — сказал Иван Терентьевич. — Свежо, ясно, целомудренно…

— И ранние прохожие для полноты впечатлений вовсю дымят сигаретами, — вставила Люда.

От Ивана Терентьевича, видать, попахивало табаком, и он виновато, как мальчик перед строгой учительницей, шмыгнул носом.

Из-за курения у него с Людой шла постоянная война.

Потом прошел в ванную, сбросил рубаху и, фыркая, облился по пояс холодной водой.

— Сейчас идут брачные дни меж светом и водою, — сказал он, возвращаясь на кухню. — А ты бранишься.

Иван Терентьевич был в маленькой кухне, как медведь в берлоге. У него вроде бы и глазки уменьшались. С улицы он переобулся в протертые на пальцах шлепанцы. Люда купила для него несколько пар новых, но он никак не хотел расставаться со старыми. Однажды даже вытащил из мусорного ведра, куда их затолкала Люда. В них было много уютнее и спокойнее.

Кофе был готов, сели завтракать. Но все время Ивану Терентьевичу казалось — чего-то не хватает.

— Гм! — хмыкнул он. — А где же наша Танька? — И взглянул на вазу с конфетами.

— Не царапалась, — хватилась и Люда.

Перекусив, Иван Терентьевич позвонил к соседям.

Дверь открыла сама хозяйка.

— Доброе утро. Вы еще не ушли? Где наша Танька? — сказал он, заглядывая через ее плечо. — Или мы на деда обиделись?

— Заболела Танька. Здравствуйте, — пропустила Галина Значонка.

Квартира была тесная, однокомнатная: телевизор, тахта с неубранной постелью для взрослых, детская кровать, в которой лежала, а теперь села Таня, и кровать-качалка, в которой стоял и пускал пузыри карапуз в рубашечке. Голова у него была белая и круглая, как у одуванчика.

«М-да, тесно, — подумал Значонок, как думал всегда, бывая у соседей. — Меня бы еще здесь поставить».

— Краник кошки оторвут, — сказал он «одуванчику» и прошел к Таньке. — Князь Бидон прислал тебе поклон…

— Князь Бидон? — Танька весело и недоверчиво глядела на старика, она не помнила — Бидон ли, Гвидон.

— Здравствуй!

— Здравствуй!

— Ну а еще раз…

— Здравствуй! — Девчонка широко улыбалась. — Сколько у меня сегодня пальцев?

— Действительно, сколько? — заинтересованно сказал Иван Терентьевич и взял ее руки в свои, стал разглядывать.

Танька лукаво следила за старым толстым чудаком.

— Считаем по-турецки… Однока, двока, шанта, ланта, тере, ере, ёк!.. одиннадцать, двенадцать, тринадцать!.. Так, сегодня тринадцать, — удовлетворенно произнес Иван Терентьевич. — Послушай, а кто тебе разрешил хворать? Это ты чего ж надумала?.. Что с ней? — спросил он Галину.

— Горло, температура. Просто напасть: то один, то другой, — показала она на детей. — Мой-то в командировке, а ведь сегодня распределение квартир…

— Я знаю, — кивнул Значонок. Достал из кармана бумажку: — Вот, прислали «телегу», — показал он бумажку, не разворачивая.

— Насекомец! — подала голос Таня.

— Конечно, насекомец, если опыляю растения, — согласился Иван Терентьевич. — Я даже мед умею собирать. Я сейчас принесу, и ты увидишь, какой это мед! — добавил он хвастливо.

И, забежав домой, достав из чулана поллитровую банку меда, сказал Люде:

— Пойду в поле, поползаю с цветка на цветок… Сегодня в час дня будут делить квартиры. Так я постараюсь успеть.

Селекционера часто сравнивают с художником. Дайте нескольким художникам одинаковые холсты, кисти, краски, один сюжет — все картины выйдут разными. Значонок опыление производит сам — переносит пыльцу с цветка на цветок ученическим перышком. Пусть рядом работают другие селекционеры, делают то же самое — у Значонка результат будет много выше. Это необъяснимо, это как последнее чутье гениального живописца.

— Господи, благослови! — начинал Значонок работу.

Меж картофельных кустов, играя хвостом, бегала трясогузка, посматривала на него, заходила сзади, и разговаривать с ней было затруднительно. «Все равно я на тебе не женюсь, — говорил ей Значонок. — Я старый». Фанерные таблички с номерами гибридов были в известковых потеках. Воздухом проходили небольшие стаи скворцов. Было солнце, и не было его. Цыбатый ветер шел полем. Ветер был близорукий рассеянный интеллигент, У него был мягкий характер. На любознательном носу сверкало пенсне. Но оно плохо помогало — натыкался на всех, переворачивал обрывок газеты, но не разбирал мелких буковок, с досадой оставлял его, а потом вновь возвращался, цеплялся полой длинного походного сюртука за березы у проселка. Поэтому пуговиц у него всегда недоставало.

Как и у Ивана Терентьевича, впрочем, на пальто и пиджаках (Люде он не позволял трогать его вещей, самому же следить за ними было недосуг).

Иван Терентьевич, работая, обычно что-нибудь мурлыкал себе под нос. Репертуар был пестр, все зависело от настроения.

Но сейчас мешала трясогузка, приходилось ломать голову над ее глупенькими вопросами.

— Изыди, нечистая сила, останься, чистый крахмал! — услышал он вдруг голос Шапчица, выпрямился, потирая уставшую поясницу, обернулся.

— Вы красиво работаете, — искренне сказал Шапчиц. — Я ведь давно к вам подкрался, все тревожить не хотел.

— Это верно, сынок, — в нашем деле зрители не обязательны. — Иван Терентьевич со смущением почесал мясистый нос, соображая, слышал Шапчиц или нет его болтовню с трясогузкой. — Знаешь, я вот думал сейчас: хорошая у нас работа. Она ведь лениться не позволяет.

Иван Терентьевич был как добрый весковый дядька, лукавый и простодушный, не ведающий недругов и спокойной любовью любящий живое. Он готов был поставить с мужиком телегу на колеса, похлюпать со вдовой на радуницу. Его брюки по самые коленки были в росе и вымазаны землей, из кармана пиджака торчал мятый пухлый блокнот. Деревянная ручка с ученическим пером в его толстых сильных пальцах казалась тончайшим инструментом Левши. Да так оно и было в действительности.

Иван Терентьевич нашел в кармане яблоко, протянул его Шапчицу:

— На! Чего оно у меня валяться-то будет.

Пожалуй, своими лапами Значонок не сумеет взять с гладкой столешницы швейную иглу, улыбнулся вдруг про себя Шапчиц.

— Иван Терентьевич, — все же решился он сказать то, ради чего пришел, — я бы хотел избежать кривотолков. Я хочу, чтоб вы услышали все от меня. Мой сорт рекомендован некоторым хозяйствам и пойдет с будущего года.