Владимир Кудинов - Сполохи

А река в свою очередь будет пахнуть женщиной, матерью.

Водяная курочка просеменит по ряске, оглянется и скроется в камышах. Чайка упадет на воду, пробьет в птичьем зеркале дырку. И волны пойдут во все стороны, зеркало станет кривым, как в комнате смеха ЦПКиО. И точно бы засмеется над собой, вроде бы по-глупому заверещит сорока. Но не думайте, она далеко не глупа, об этом всякий воробей вам скажет. Утка вскрикнет, и с досадою ухнет выпь. Встрепенется чучковский участковый Михась свет Иванович. Но вороны все равно будут ссориться с чайками, пока плотва и уклея не заштопают зеркальную сорочку реки.

И Кучинский сплывет к тихой старице, бесшумно окуная ясеневое весло, уважая тишину и реку, станет здесь в травах. Перяные бело-красные поплавки будут чутки в теплой воде к движениям рыбы.

А зайдет туча, из-под тучи подует ветер — трава заговорит, и на берегу подадут голос собаки…

Валя покорно встала, взглянула на него с кроткой улыбкой, и он вдруг увидел беззащитную белую полоску по вырезу платья, вдруг понял, как красивы ее загорелые полные руки.

Они пошли к машине, безотчетно чувствуя, что между ними заключен тайный союз, быть может, называемый нежностью.

За ними увязалась оса, села с ними в машину, подъехала до базара.

На полпути к Чучкову Кучинский свернул на лесную дорогу. Так было не ближе, но и не дальше, впереди был брод через ручей, да не про его «газика».

Вообще же, такой дорогой лучше ходить, чем ездить.

Леса тянулись смешанные, а значит, грибные. По обочинам росли мокрые валуи и веселые сыроежки. И уже начинали выскакивать подосиновики и боровики. Пока встречались отчего-то исключительно крупные, литые ребята по полфунта весом. Десятка таких грибов за глаза хватало на жаренку.

И вообще, грибы здесь были хорошим подспорьем хлебу. Уж какие-нибудь да росли, не летом, так осенью. Осень вообще не обманывала эту землю, приходила, что называется, золотой. Рядовок, зеленок, рыжиков, опенков, подкопытников, белянок, серушек, свинушек, волнушек, черных груздей, валуев, маслят, на худой конец — скрипиц набирали за пару часов целый кош, сплетенный на пуд бульбы.

Минули ручей, в стороне осталась лесничовка, там дымилась банька, поднялись на вересковую гриву и спустились с нее в черемухи и олешник, в заячью капусту и малинники, солнце было то слева, то справа, проехали сухой дорогой вдоль златожаркого бора, и вновь потянулись черничные ельники, березняки, осинники. Завалиться бы на спину, разбросать руки-ноги в стороны, похрапеть бы всласть, как Иванушка-дурачок.

Никто им не встретился. Только на кордоне за загородкой из жердей мелькнул полосатый черно-белый поросенок, дитя внеклассовой любви — холеной домашней свиньи и неотесанного вепря, из картофельной ботвы поднял голову и настороженно покосился петух, да к дороге вышел и побрехал, одновременно помахивая хвостом, кобель. Точно не бранился, а звал на чарку. Еще видели стадо гусей на речке, заросшей ольхами. Стадо принадлежало леснику. Гусей отпустили на волю, на свои хлеба, когда подрос молодняк, и не будут разыскивать до глубокой осени. В чучковских краях так поступали многие. По осени хозяин обычно недосчитывается лишь одной-двух птиц.

Кучинский притормозил здесь, чтоб посмотреть огород и поле лесника: на глухих хуторах иногда встречались любопытные культуры самодеятельной, спонтанной селекции. В саду было выставлено около десятка ульев. Под каждой яблоней росла конопля. Эта конопля была пожертвована тле — тля наваливалась на нее и не трогала яблонь.

Вот круг извечных забот, подумал Кучинский: смотри за лесом, паши землю, запаси пудов двести сена корове на зиму, насуши впрок грибов, детей нарожай да вырасти.

Он заглушил мотор.

— Я наберу для тебя ведро грибов, а ты для меня — горсть земляники, — сказал Юлий. — Хорошо?

— Хорошо. — Валя кивнула.

Он достал из-под сиденья оцинкованное ведро, газету, протер ею ведро. Валя уже ходила меж деревьев, там был муравейник и на солнышке грел голову красный мухомор — стало быть, где-то рядом под елкой сидел боровик.

Все-то они собирать будут вместе — и ягоды, и грибы. Не всерьез, понятно, на серьезную охоту идут спозаранку, чтоб на рассвете уже быть в лесу и чтоб хорошенько вымокнуть в росе. Тогда не по резаным корням — это работа грубая, а по нетронутости росы и мокрой паутине поперек тропы определяешь, прошли ли здесь до тебя грибники. Для такой охоты время еще никак не настало.

Кого-то шумнули в чаще — послышался топот, затрещали кусты и валежник. Должно быть, это были лоси или кабаны. На просеке друг за дружкой поднялись и стремительно ушли за ели тетерева. И вновь установилась настороженная тишина.

На сосне незаметно сидела и незаметно наблюдала за «газиком» и пассажирами серая ворона. И она видела, как Кучинский доставал ведро, как протирал газетой, как что-то забросил в папоротники. И когда люди отошли от машины, ворона снялась и разыскала в папоротниках то, что бросили. Увы, это был несъедобный, старый срезанный болт.

Белка вскапывала грядку. На этой грядке она будет выращивать боровики. Над дорогой нависал мощный сук сосны. На таких суках обычно устраиваются рыси, следят за дорогой, караулят зайцев.

— А ведь ты не боишься леса, — сказал вдруг Кучинский.

— Нет, конечно. Я выросла в лесах.

— И потом — всю жизнь одна…

Валя не ответила. Напрасно он так. Глупые бабы не подозревают, что и это счастье — бояться по ночам, когда твой мужик в отлучке. Для нее даже быть трусихой — роскошь…

Это кто там сидит, говорил себе Кучинский, присматриваясь. Ага, Сыроежкин. Ты червивый небось, Сыроежкин… А лисички меленькие, еще глупые. Должно быть, это их вторая или третья волна за лето… Право, хорошее место, видит бог, что хорошее. Тут хорошо живется грибам. Грибы растут там, где и тебе было бы приятно расти. Чтоб елки были, осины, березы. И чтоб в меру травы, вдосталь влаги, тепла.

Боковым зрением Кучинский увидел что-то неладное под елкой, нет, скорее почувствовал, что под елкой царит какая-то особенная торжественная тишина. Уважительная, что ли. Он метнул туда взор, сел на корточки, пригляделся. Так и есть, сидит боровик, солидный, как министр без портфеля!.. И столько в нем было растительной силы, что даже лопнула нога.

— Ва-аше превосходительство, здравствуйте!.. Перепоручая себя благорасположению вашего сиятельства, — бормотал Кучинский, в нетерпении продираясь сквозь чащу, — с глубочайшим почтением и совершенной преданностью честь имею быть, милостивый государь Boletus edulis, вашего сиятельства нижайшим и покорнейшим слугою… коленопреклоненным слугою, — добавил он, плюхаясь на коленки. — Как же ты хорош, мой милый, как хорош, собака!.. Полжизни, полцарства, полколхоза за тебя… Надеюсь, ты простишь мне эту дружескую болтовню…