Владимир Кудинов - Сполохи

Переместилось заметно солнышко, шофер все волновался, глядя на карету «скорой помощи», часы показывали три, когда Значонок вновь вышел на улицу. По его лицу трудно было судить — с победой ли, с поражением.

Тотчас вышел и Капранов. Устремился в обратную сторону, к своей машине.

Сегодня тот редкий день, когда уже в семь вечера Кучинский был дома. Он собирался ехать на Людину помолвку. У ворот стоял «газик», заправленный, смазанный, протертый. Но ехать не хотелось.

Люда звонила в Чучков несколько раз, пока наконец не поймала Кучинского.

— Юлик? — спросила она.

— Да, Людочка. Что случилось? — Кучинский знал о ее безуспешных звонках от Вали Стельмашонок.

— Можно сказать, что ничего. Как твое самочувствие?

— Все хорошо. Чувствую себя как соловей.

— Я должна сказать… — Люда запнулась, умолкла.

— Где ты там пропала? Люда, отзовись! Ау!..

— Юлик, я выхожу замуж. За Бронислава. Сегодня вечером нечто вроде помолвки. Если тебе не трудно — приезжай, пожалуйста, я очень прошу. И прости меня, грешную. — Она положила трубку.

Все это видела и все как женщина поняла Валя. Ей было жаль председателя, но в то же время…

— Валя, — сказал Кучинский негромко, — мы сможем нарезать у себя цветов?

Теперь цветы, завернутые в бумагу, лежали на переднем сиденье машины.

— Вам пора ехать, — осторожно напомнила Валя. Они сидели на свежевымытом крыльце, и влажные доски приятно холодили ладони.

— Успеется, — нахмурился Кучинский. — Зачем ты говоришь мне «вы»?

— Я не умею по-другому. Я не могу. — Валя застенчиво улыбнулась, поправила тугой узел русых волос на затылке. Она была, как девочка, в белых босоножках и коротком, веселой расцветки платье с белой окантовкой, которое не прикрывало россыпи дробных родинок выше колена, она оделась так, точно бы хотела приворожить его, никуда не отпускать, а если уж отпускать, то ненадолго.

— Я бы не хотел этого замужества сестры, — сказал Кучинский, тщетно пытаясь вернуться к начальному ходу мыслей. — Но она, кажется, на сносях.

Валя промолчала. Да и что она могла здесь сказать?

Она точно бы не хотела его отпускать, а если уж отпускать, то ненадолго, чтоб маялся мужик, спешил обратно, мечтал о мягких руках вокруг шеи и чистом молодом дыхании, когда в распахнутое окно льются ночные запахи яблонь, вишен, укропа, огородной земли, когда у изголовья стоит жизнь, природа.

— Поедем вместе, а? — сам того не ожидая, вдруг предложил Кучинский. — Диму оставим на соседей, кур загоним. Поедем, — теперь уже попросил он.

Дима, куры, полосатый котенок Авдей и сад со скворечником были всей Валиной семьей. А корову держали три двора сообща.

— Я думала об этом, — просто сказала Валя, отрицательно качнув головой.

Кучинский не удивился, что она опередила его, что они могут думать, как думают сейчас, об одном и том же.

И тогда он встал, взял ее за руку, и она легко, послушно пошла за ним к сенному сараю. Но на полпути выдернула руку, прошептала:

— Иди один. Соседи. И Дима где-то здесь… Я приду.

Она вернулась к крыльцу, не в силах унять сердцебиение и чувствуя, как пылает лицо.

Собирались на квартире Шапчица: Иван Терентьевич не пожелал застолья у себя дома.

Когда он пришел, все были в сборе: Капранов, доктор Семенова — собственные ранние и поздние среднекрахмалистые сорта картофеля, Алик — новый сотрудник, новый сосед и старый любитель джаза, еще несколько институтских сослуживцев. Задерживался лишь Кучинский.

По телевидению транслировался футбольный матч, и гости с разной степенью заинтересованности глядели его, сидя на тахте, на приставленных к стенам стульях. Алик устроился в двух шагах от экрана и очень переживал.

Люда и Бронислав выходили в прихожую на звонки, принимали поздравления и возвращались на кухню: зрелище было, будет и хлеб.

— А-ах! — горестно выдохнул стадион, и Алик схватился за голову:

— Промахнулся! Как промахнулся! Как его вывели на удар! Раззява!.. Когда брали в команду, думали, что он золотой. А он оказался рыжим.

— Человек не дотянулся до футбола, — резонно возразила доктор Семенова. — Ему бы чуть-чуть ногу подлиннее.

Капранов поднялся навстречу Значонку, улыбнулся ему.

— Иван Терентьевич, — встал и Алик, — кажется, я нашел тему для диссертации, — сообщил он озабоченно.

— «Картофельные цветы в петлице британского поэта и денди Оскара Уайльда»? — дернул носом Значонок, весело поглядел на Алика.

— Как вы думаете, — мотнул головой Алик, — я защищусь в ближайшие пять лет?

— В ближайшие пять лет, мой мальчик, вы останетесь, вероятно, футбольным болельщиком.

— Вероятно, — подумав, согласился Алик.

Он не обиделся. В его глазах блеснули хитринки. Покамест наука была для него потусторонним миром. Покамест в магазинах женских тканей по-прежнему продавались ситцы самых разнообразных расцветок для дерзких мужских рубашек. Французские клеши от бедра — это вещь.

Алик снова сел истово болеть к телевизору.

Иван Терентьевич огляделся: хоть Шапчиц и жил в его доме, он был здесь впервые. Скользнул взглядом по сдвинутым в центре первой комнаты обеденным столам, собранным, наверное, по соседям, накрытым белыми скатертями, по всей этой сервировке, холодным закускам, бутылкам, задержал свой взгляд на темной потрескавшейся доске с Георгием-победоносцем, пробежал по корешкам книг, что занимали целую стену. Здесь было томов сорок Брокгауза и Ефрона, довоенная Малая Советская Энциклопедия и послевоенная Большая, собрания отечественной и зарубежной классики, разрозненные тома изданий Маркса, Павленкова. Тут было в чем покопаться. На отдельных полках размещалась биологическая литература. Увидел свои книги и вспомнил, что некоторые из них с шутливыми дарственными надписями. Что-то вроде: «Прекрасному ученому Шапчицу от Значонка, тоже прекрасного ученого». А Шапчиц был тогда еще студентом. «Позер, — сказал себе Иван Терентьевич, — метр несчастный, хоть век учись, а дубиной помрешь — и поделом…»

Он раскрыл наугад подшивку «Нивы». Ага, специальный коронационный нумер за девяносто шестой год. Въезд Николаши в первопрестольную столицу. Их величество под балдахином. Их величество изволят приложить к высочайшему манифесту ручку. Пряники, которыми одаривался народ. Расписание тостов за трапезой в Грановитой палате: первый, за рыбой, — за государя, второй, за барашком, — за государыню, за жарким — за здравие императорского двора, за сладким — за духовных особ и всех верноподданных…

— За здоровье молодых! — сказал Капранов, придя Ивану Терентьевичу на выручку: наверное, первый тост был за ним.

Стул по правую от Значонка руку был пустой, его берегли для Юлия. Дальше сидел Капранов. А по левую — Люда в новом темно-вишневом платье, Шапчиц в белой рубашке с широким пестрым галстуком.