Владимир Кудинов - Сполохи

Но оказалось, что это было еще не все. В кабинет вернулась Люда и с отчаянной решимостью объявила:

— Папа! Я выхожу за Шапчица.

— Выходи, — сказал Иван Терентьевич и написал цифру «4». — «В который раз все снова вдруг пошло кувырком», — сказал он себе.

За стенкой слышался ансамбль Джеймса Ласта. Хороший ансамбль, нечего греха таить, но там не было Таньки.

В прихожей зазвонил телефон, и Люда сняла трубку.

— Тебя просит директор института, — сказала она.

— Иван Терентьевич, дорогой, — сказал директор, — не буду спрашивать о здоровье, самочувствии и ваших делах, коль много лет слышу одно и то же «хорошо»… Иван Терентьевич, ни снабженцы, ни я не можем выколотить полиэтилена. Мы задыхаемся без него, вы же знаете…

— Без полиэтилена для горшков под рассаду?

— Да, без полиэтилена под эти чертовы горшки. У вас нет спешных дел в городе? Может, надели бы «костюм со Звездой»? — Директор имел в виду строгий черный костюм, к которому была приколота Звезда Героя Социалистического Труда и который почти не извлекался из шкафа.

— Я и без того еду в город, — буркнул Значонок, застегивая пуговицы старого пиджака.

Он молчал почти всю дорогу. Лишь улыбнулся, когда шофер, неловко пытавшийся растормошить его, рассказал абракадабру.

— Иван Терентьевич, — сказал он, — отгадайте загадку.

— Давай, — покорно согласился Значонок.

— Только слушайте внимательно… Значит, так. Летели две утки… — Шофер помолчал, всматриваясь в дорогу и давая слушателю возможность переварить эту информацию. — Летели две утки, — повторил он. — Сколько стоит килограмм картошки, если у велосипедиста спустила шина?

Иван Терентьевич пожал плечами.

— Ответ таков: зачем мне холодильник, ведь я некурящий. — Шофер засмеялся и искоса взглянул на Значонка. Тот улыбнулся.

— Почем картошка дрова поджарить, — пробормотал он. — Старая — гривенник за кило, молодая — копеек тридцать пять. Остановись, пожалуйста, у какого-нибудь овощного магазина. Зайду взгляну на нее.

В «Садавіне-гародніне» в этот час было много народу — магазин только открылся. Иван Терентьевич выпил стакан томатного сока, прошел вдоль рядов. Редиска, салат, зеленый лук, репчатый, петрушка, укроп, арабский чеснок, свежие огурцы, черешня, привозная капуста, соления… Картошку продавали в самом конце. С авоськами, хозяйственными сумками в очереди стояли несколько человек.

Иван Терентьевич знал, что он здесь найдет. Он точно бы зашел за солью для собственных ран. Вяжите меня — вы покупаете мою картошку…

Он постоял, глядя, как бежит лента транспортера, как сыплется картошка в жестяной короб на весах, стекает по лотку в авоськи. Из мелкого ящика, подставленного под лоток, взял пару оброненных бульбинок, помял их в пальцах, колупнул ногтем, бросил обратно.

— Вот так, — сказал он молоденькой продавщице в хирургических перчатках.

— Что — «так»? — с изумлением взглянула она на него.

— Так они и жили: спали врозь, а дети были. — И пошел к выходу.

А вскоре он поднимался по хоженной им, перехоженной мраморной лестнице. К Капранову идти не хотелось. В одной из приемных на вопрос: «У себя?» — с кивком на сияющую лаком дверь секретарь-машинистка ответила не сразу. И это промедление не ускользнуло от Значонка: значит, колеблется — сказать правду запрещено, а врать академику тоже не дело.

— Евгения Трофимовича нету…

— Скажи, что приехал Значонок.

— Но его нет… вернее, он… он работает над докладом, готовится к приезду министра и велел два часа никого к нему не пускать, — пролепетала секретарша. — И потом, сегодня неприемный день.

На щеках старика разгорелся румянец. Решительно крутнувшись, распахнул дверь, за тамбуром — вторую.

— Докладики! — крикнул он человеку за столом, в глуби кабинета. — Докладики пописываем! А у института горшков нету, несчастного полиэтилена нету!

И ушел, хлопнув дверью. Этого ему показалось мало — вернувшись, хлопнул еще.

Как ни обходил старик капрановский кабинет стороной, столкнулся он с Капрановым в коридоре.

— Иван Терентьевич, дорогой! Здравствуйте! Отчего ко мне не заходите? — пожурил тот Значонка.

— Здравствуй. — Значонок был хмур, как день ненастный.

— Что за дела у вас? Все печетесь о картошке?

— Да, о печеной картошке и жареной. — На лице Значонка билось нетерпение.

— Вы постоянны, Иван Терентьевич… Четверть века я знаю вас, отношения между нами были и дружескими, и натянутыми, — продолжал Капранов, мягко подводя Значонка к стоящему в вестибюле журнальному столику с креслами, — но я всегда искренне, по-хорошему завидовал вашим научным пристрастиям, важности ваших проблем. В них — весь ваш характер. Если угодно, я люблю ваш максимализм.

— Не знаю, не знаю…

— Даст бог, и все переменится с этой картошкой.

Значонок кивнул.

— Переменится с этой, начнется со следующей. А ты четверть века все ждешь, Франц Иосифович, не пошлют ли оттуда нам дождика, — показал Значонок на потолок.

Радушие и расположение, бывшие на лице Капранова, будто слизала корова языком.

— К счастью, спотыкаются лошади порознь, но не всей конюшней, — задумчиво сказал он.

— Спасибо за комплимент. Но тысячу раз и я спотыкался. Хотя, надеюсь, не в принципиальных вещах.

— Конечно…

Своим принципам изменил Галилей. Галилей испугался инквизиции. Галилей отрекся от науки. Галилей никогда не восклицал: «А все-таки она вертится!» — как нам того хотелось бы.

— Я приглашен на помолвку вашей дочери с Шапчицем. Талантливый молодой человек…

— Да, он у нас единственный талант.

Капранов вопросительно взглянул на Ивана Терентьевича.

— Все остальные — гении. Далеко пойдет… побежит рысью этот мальчик, дай только волю. Ему безразлично, в чем преуспевать, лишь бы преуспевать. Как и в селекции, он одинаково был бы хорош и в экологии моря, и в лазерной физике, и в дирижаблестроении. Кстати, о дирижаблях: прости, но я тороплюсь. Надо полагать, что тебя вызовут следом.

— Картошка?

— А что же еще-то! И тут мы о ней говорить пока больше не будем, — Значонок обвел рукою холл. — Поговорим лучше там.

И снова прошлась корова языком, и был теперь Капранов усталый, грустный человек.

— Так что позаботься о машине. — Значонок встал. — Или женка укатила в Вильнюс шить пальто? Впрочем, это здесь неподалеку.

— Все-то вы подтруниваете над бедными людьми, — слабо улыбнулся Капранов. — С Адамовых времен миром скрытно правят жены. Потому-то и мало логики в мире.

— Угу, — кивнул Значонок. — Мы ее часто ломаем. Как палку, через колено.

На уличных часах не было и десяти утра, когда Иван Терентьевич приехал к этому высокому строгому зданию.

Где-то через полчаса из «Волги», подкатившей к подъезду, торопливо вышел и Капранов.