Владимир Кудинов - Сполохи

Старик вновь задирался, вновь поднял забрало. Как не задирался, быть может, никогда прежде. Точно положил себе сейчас спуску никому не давать.

— Но все же, — не сдавался Шапчиц — эк его повело, определенно захмелел мужичок! — но все же, заслуживает мой сорт хоть одного доброго слова?

— Заслуживает. Дерьмо.

— Иван Терентьевич!.. — примирительно воскликнул Шапчиц.

— Зовите меня просто: «папа».

Люда была грустна: с этого ли начинают новую жизнь? А что же будет дальше?..

— Папа, — в сердцах сказала она, — тебе, ей-богу, шлея под хвост попала.

— Знаю! — буркнул он.

— Оставь ты его, ну, пожалуйста. Ты же видишь — он не отдает отчета своим словам. Подумай, наконец, и обо мне…

— Разве ж я не думаю!.. Я думаю. Я думаю и о нашем бессмертном наследственном веществе… — Иван Терентьевич сердито покосился на живот дочери. — Но у меня не все получается. И так — всю жизнь. Ведь ты и сама все прекрасно знаешь.

Капранов тоже стал молчалив, невесел. В принципе это был добрый человек, хороший муж, отец, внимательный зять, простецкий попутчик в поезде, открытая душа, «свой парень» на ялтинском пляже и в винном погребке Батуми — словом, всегда и всюду, но лишь до той черты, за которой появлялись признаки бездорожья, покрытого голым мокрым льдом. Точно бы взял себе в тихое оправданье мысль, кажется, мелькнувшую где-то у Достоевского, что интеллекту, интеллигентной тонкой душе якобы свойственна гражданская трусость.

Но вот приехал Кучинский. Сказал: «Здравствуйте!» — сел подле Значонка, сказал: «Будьте счастливы», — выпил рюмку, поковырялся вилкой в тарелке.

Не обязательно было знать об отношениях между всеми этими людьми, чтобы догадаться, что здесь произошло. «М-да, — сказал себе Кучинский. — Дед надулся, Люда отпаивает Бронислава кофе — небось ввязался в разговор о картошке. Так что запрягайся, брат».

Но как назло, ни веселая история, ни какой-нибудь задрипанный анекдотец не приходили ему на ум.

Вертелась в голове какая-то дребедень — о том, как вороне где-то бог послал кусочек сыру и тут случилась лиса. «Дудки! — подумала ворона. — Я тебе не крыловская ворона». И сунула сыр под крыло. Сидит, ждет. Но и лиса оказалась не крыловской. «Я ведь чего к тебе бежала, — сказала она, — я ведь чего тебе хотела сказать… Я ведь все о том, что поставят, поставят нынче крест на «палачанском». — «Ах!» — всплеснула крыльями ворона.

Не к месту была эта басенка.

С Капрановым он не был прежде знаком, а тут оказался соседом по столу.

— Какие у вас виды на урожай? — спросил его Капранов.

— Хорошие.

— Сколько дней кладете на уборку зерновых?

— Десять.

Капранов с интересом взглянул на Юлия: это были очень сжатые сроки. Хотя генеральный конструктор зерноуборочных машин Изаксон и доказал, что имеющейся в стране техникой можно убрать весь урожай хлеба за 54 часа непрерывной работы, уборочная в хозяйствах обычно затягивается до месяца, — по различным причинам комбайны простаивают две трети сменного времени.

— Мы составили почасовой график работы машин. На каждом комбайне — два комбайнера и два помощника. Люди будут сменять друг друга каждые четыре часа. Горячее питание, отдых — все будет на месте, в благоустроенных вагончиках.

— Дай-то бог выдюжить, — сказал Капранов и, помолчав, добавил: — Вы не будете против, если на уборочную мы пришлем к вам наших специалистов и забияк, боевых ребят из республиканских газет, с телевидения?

— Пожалуйста.

— Ведь только на том, что мы несвоевременно убираем хлеб, мы теряем на каждом гектаре до семи центнеров… Впрочем, я приеду к вам прежде журналистов — по всей вероятности, именно в «Партизане» в скором времени будет работать комиссия по картошке.

— По настоянию отца?

Капранов кивнул.

— Которого полка? — намеренно невпопад встрял Бронислав, тщетно прислушивающийся к этому разговору.

Хмель оставлял его. Но после всего, что произошло, продолжать роль подвыпившего простофили было удобнее.

— Или поедем к Мироновичу в Любань. Но у вас интереснее — под боком Дровосек. Я позвоню заранее — придется подготовить всю колхозную отчетность по картофелю.

— Она давно готова. Отец ею пользовался, и не раз.

— Тем лучше.

— Где-то там у вас ходит ходатайство нашего правления о разрешении строительства в «Партизане» завода овощных консервов… — Кучинский уже не мог упустить свой шанс.

Капранов склонил голову в знак согласия: да, такая бумага есть.

— Которого года? — опять дурашливо подал голос Бронислав.

— Тс-с, новоявленный Чертокуцкий, — сказал ему Кучинский. — Я понимаю, что получить разрешение непросто. Однако давайте обратимся к математике, мысль которой всегда свободна, посчитаем на пальцах: с теплицами и орошением мы будем получать с гектара овощей восемьсот рублей прибыли. С вводом завода — за полторы тысячи. Не надо забывать, что наш городской потребитель — в ста верстах с гаком. Зеленый горошек, который мы отправляем в город на консервирование, в пути превращается в желтый.

— Я обещаю вам всяческое содействие, — просто сказал Капранов.

Алик сбегал за своим японским магнитофоном, пустил веселые бобины в ход. «Пойдем пошляемся», — пели американские мальчики из ансамбля «Свинцовый дирижабль».

— Пойдем пошляемся, — сказал Иван Терентьевич Кучинскому.

Небо было бело-синим, в проступающих изящных звездочках, лес был черен — а он почти вплотную подходил к поселку НИИ.

Мягкая тропа скрадывала шаги. Лишь изредка щелкал под ногою сучок или сухо шуршали сосновые шишки. Шоссе доносило гул машин.

— Люда, как писал Наталье Гончаровой ее великий муж, брюхата, — уронил наконец Значонок.

— Я знаю, — отвечал Кучинский.

Разожгли маленький костер, чтоб погрелась душа, когда к ним вышла Люда.

— Теперь все мы будем носить разные фамилии, — пожаловался ей Иван Терентьевич.

Потом, глядя на огонь, Кучинский тихо пел, и Люда подпевала. Это была печальная песня о предсмертном прощании с миром человека, юность которого пришлась на войну. «И не вечная память, не слава — только черный разорванный дым, да еще беспощадное право оставаться всегда молодым».

И все пропало для Ивана Терентьевича, все, кроме этой песни и пламени костра, и встал перед глазами холодный сырой лес-долгомошник в синих пролесках и жались группкой дети, озябшие, голодные, измученные непрестанными переходами всех этих весенних недель блокады.

Неверные блики метались по детским лицам.

У него, у Ивана Значонка, было несколько килограммов картошки, выращенной на хуторах. И ее предстояло вновь разнести по хуторам. Ее нельзя было съесть.

Но эти глаза детей… И он роздал ребятам по картофелине.

— Как тебя зовут? — спросил он последнего.