Владимир Кудинов - Сполохи

— Кабана заколоть, запастись «столичной» и «саперави»?

— Вечно ты со своими хохмочками, — поморщился Горохов. — Пора бы стать трошки посерьезней.

Кучинский стал весь внимание, он готов был вслед за Гороховым уважать грядущую комиссию.

— Комиссия будет высокой, ты понял, Кучинский?

Кучинский понял.

— И ее не проведешь: приедут министры, известные ученые, даже какой-то академик. — Горохов вопросительно взглянул на Дровосека.

— Значонок, — подсказал тот.

— Значонок, — повторил Горохов.

— Делать ему нечего, — проворчал Кучинский. — Сидел бы в кабинете в своей пыльной шапочке, глядел бы в микроскоп.

— Ну, это не наше дело. Нам выпала большая честь. Назвали вот его колхоз, — кивок в сторону Дровосека, — и твой. Как лучшие в районе, области.

— Во многом похожие и во многом несхожие, — улыбнулся Дровосек.

— Словом, его — тонны, а твой — крахмал.

— И средняя температура больных по госпиталю будет нормальной, — вставил Иван Терентьевич.

— Возможно, — коротко согласился Горохов.

— Жизнь слагается из противоречий, — сказал Кучинский. — Председатель Мао учит, что левая рука — слева, а правая — справа, и поэтому руки всегда пребывают в противоречии. Аналогично: пол — внизу, а потолок — вверху…

Горохов вздохнул: положительно Кучинский был неисправим.

— Времени у нас в обрез, — сказал он. — Подумай, Юлий Петрович, какие поля показать комиссии. Я доверяю тебе.

— А доверием начальства надо гордиться, — тихо сказал Иван Терентьевич.

— Кажется, этот товарищ… — показал Горохов на него.

— Бульбяник, — кротко представился Иван Терентьевич.

— Товарищ Бульбяник не знаком с таким понятием, как субординация. — И сел в машину, — Тебя подвезти? — спросил он Кучинского.

— Не стоит, — ответил Кучинский.

А вечером, когда на занавесках светящихся окон проступили силуэты Кучинского и Валентины, Иван Терентьевич сидел с Димкой на крыльце. Пели свою песнь комары.

Не знаю, что там произошло между Иваном Терентьевичем и Димкой, хотя и нетрудно предположить, что покорил, наверное, старик мальчишеское сердце добротой и участием, деликатной ненавязчивостью, — не знаю, что произошло, только был это не знакомый нам Димка, чеховский «злой мальчик», ушедший в себя человек двенадцати лет от роду, а живой мальчишка, знаток рыб, грибов, зеленого гороха и морковки из колхозного огорода, футболист, велосипедист, легкоатлет, тяжелоатлет, пловец, ныряльщик «ласточкой» и «солдатиком», ценитель хоккея, кроликовод, хвастун, скромница, киношник, телезритель, искусный мастер по «самопалам» и проч., и проч.

— А вон там, — вскакивал Димка и показывал куда-то за околицу, на ольховое чернолесье, — мы с Ваней… — как его имя будет по-польски?.. С Янушем! — нашли змеиное гнездо. За каждую змею сорок грехов отпускается.

— Фу, глупость какая. Это ты в учебнике биологии прочел?

— Нет, конечно… А вон там, — вскакивал Димка, — мы со Стасиком — он на осень по поэме Маяковского остался — копали червей и немецкую копейку нашли!..

— Зеленую?

— Зеленую!.. А вон там, — продолжал взахлеб Димка, — Рекс зайца догнал. Вот кричал, бедный…

— Послушай, старичок, — сказал Иван Терентьевич, — а что, если мы двинем с тобой на речку? Ведь сейчас не вода, а парное молоко. Правда, Илья уже помочился в речку… Идем?

— Идем, — согласился Димка.

— Ты не смотри, что я толстый, — продолжал Иван Терентьевич уже по дороге. — Я плаваю, как морж. И не боюсь лазать по рачьим норкам.

— А какой Илья? — вспомнил тут Димка.

— Да пророк. Но ведь мы ж — серьезные люди.

— Ага, — опять согласился Димка. — Я думал, что наш Илья. Своего мы зовем Индопошивой.

— Это почему же? — Иван Терентьевич приостановился от любопытства.

— Я прочитал на шильде швейной мастерской «индопошива», обрадовался и крикнул, а он обернулся.

Иван Терентьевич рассмеялся.

— У Индопошивы, у нашего Ильи, как пишется, так и слышится: «пошёл», «нашёл»… Верно ж, смешно говорит?!

Они шли полуобнявшись, старый грузный человек и тоненький белобрысый мальчишка.

День угасал. День угасал, чтобы дать жизнь новому.

— Когда я полюбил свою Валю? — скажет однажды Кучинский. — Да когда перевернул сковородку с яичницей!..

Атмосфера в доме Шапчица была сложная. Бронислав Сергеевич сидел за столом, Люда молча ходила по комнате, собирала чемодан. Пожалуй, этот дом так и не стал для нее домом — здесь были лишь предметы личного туалета да белье.

— Мне надо работать и работать, милая, а не заниматься семейными дрязгами, — мягко выговаривал Шапчиц. — Тебе скоро рожать, и бог знает, что может выйти. А мне нужно здоровое потомство.

Он подошел к Люде, хотел обнять, но она отстранилась.

— Казалось бы, что еще нужно? Семья — есть, правда, слишком современная — остроконфликтная, работа по душе — есть, в доме достаток, под окнами — «Жигули», твоего мужа ценят и уважают. Тылы, так сказать, прочны, живи и радуйся.

Люда молчала.

— Разве я могу отвечать за публикации этих репортеров? — сказал он, кивнув на стопку газет. — Один проныра приписал мне свои слова, все остальные с радостью подхватили… Да, сортом «шапчицкий» заинтересовались на Смоленщине, просит семян Калининград. Но мне и в голову не приходило пожаловаться, что меня якобы не понимают здесь, на родине. Тем более, выводы недавней комиссии — это еще бабушка надвое гадала.

— Тебе, видно, наплевать, что скрывается за этим словом «шапчицкий». Лишь бы имя мелькало.

— Я думаю о моем имени. Репутация в наше время значит многое. И своим уходом ты только подмочишь ее. Через день, два, через неделю, наконец, но ты вернешься — и на твоего Шапчица будут показывать пальцем: «Шапчиц в красном колпаке!..»

— Нет, я не вернусь, Бронислав. Это невозможно.

— Я оставляю селекцию, — вдруг сказал Шапчиц. — Может, на время, может, насовсем.

— Оставляешь дело, без которого жизни не мыслил? — усмехнулась Люда. Подошла к нему, заглянула в глаза. — В твоих голубых глазах нет ничего с е л е к ц и о н н о г о, — печально сказала она. — Поэт читает птичьи следы на мокром песке, а непоэт сочиняет пером. Так и у нас с тобой. Но не это главное… Куда же ты идешь?

— Пока жив твой отец, в селекции картофеля делать нечего. К тому же скорость — сорт в десять лет — это не по мне. Из меня прет энергия, а я должен, как пчела, ползать по цветкам.

— Вольному воля. — Люда захлопнула чемодан.

— Может, все же одумаешься?

— Нет. — И пошла к двери.

— Ты забыла свой инструмент, — холодно сказал Шапчиц, подавая губную помаду с туалетного столика.

Лестничная площадка была в полумраке: свет горел этажом выше. И это было кстати. Стыдясь своего вида, своего чемодана, боясь попасться кому-нибудь на глаза, Люда неслышно спустилась во двор.