Владимир Кудинов - Сполохи

«Нет, ты красивая».

«И я устала в эту ночь так, будто на мне пахали».

«Перестань. Ты красивая».

«Я красивая, потому что рядом. Другая на моем бы месте тоже была для тебя красивой».

«Нет. Ты очень домашняя. Человеку в тридцать пять нужен дом».

— Юлий Петрович, вы не могли бы переехать на другую квартиру?

— Поближе к правлению?

— Да уж ближе некуда.

— А ты пустишь кого-нибудь другого?

— Да.

— И тебе безразлично, кого пустить?

— Да.

— Из-за Димки?

Валя прошла к плите, стала бить яйца на шипящую сковороду. И сказала:

— Нет.

Кучинский подошел к ней и обнял. Сковорода съехала с чапельника, жир и яйца вспыхнули.

Этот шум разбудил Димку. Он стоял в дверном проеме комнаты и видел то, чего не хотел видеть никогда.

Иван Терентьевич обошел утренним дозором поля, похвалил послушную картошку и почестил упрямую: «Воды глубокие плавно текут. Люди премудрые тихо живут». Это из позднего Пушкина, между прочим. А ты, мать, кривляешься».

Вернувшись домой, заглянул в комнату дочери. Здесь как будто все оставалось на прежних местах, не было лишь хозяйки. Побродил по опустевшей квартире.

Было только восемь утра, и он включил приемник. Дикторы, как в Танькины времена, стали читать выпуск последних известий.

Тут пришла Люда, открыла дверь своим ключом, обняла старика, сказала:

— Я пришла сварить тебе кофе, папа.

У Ивана Терентьевича уже что-то варилось или подогревалось в кастрюльке.

— Наверно, — сказала Люда, доставая пакет «Арабики» и мельницу, — ты догадываешься, о чем я хочу тебя просить?

— Догадываюсь.

Сейчас Люда была, как Вера, когда он видел ее в последний раз. Даже волосы Люда собрала в балетный пучок на затылке.

— Помнишь, как ты разругался вздрызг с одной в общем-то неглупой обаятельной женщиной, чуть ли не топал ногами?..

— С Тамарой Георгиевной, что ли?

— Да. Тебя до крайности изумило, вывело из себя то, что она не читала «Нового мира», редактируемого Твардовским.

— Я и по сей день не остыл и не прочь доругаться с этой дамочкой, — усмехнулся Значонок. — Доктор филологии… Фу, мастодонт в юбке!

— Папа ты мой, папа… — Люда пододвинула свой стул ближе к его стулу, прильнула к груди. И незачем стало взывать к снисходительности, к ложному милосердию.

Иван Терентьевич теребил ее волосы.

— Прости меня, Люда, — тихо сказал он. — Целый век читатели содрогаются от отвращения к Парадоксальному господину. Но ведь его довели, ч е л о в е к а д о в е л и, слаб человек. Я никогда не делил людей, как электрические заряды, на положительных и отрицательных, мура это собачья. Но карьеризма в человеке я не переношу. По мне лучше пьянчужка. Карьерист устраивает свою жизнь, потакает собственным похотям, глубоко презирая людей…

Так отпал затеянный Людой разговор.

Шли полем, председатель и академик, сын и отец, осматривали картофельные кусты, подкапывали, вытирали руки о подорожник. И когда Кучинский полез за носовым платком, выпала новая «листовка». Иван Терентьевич, пыхтя, нагнулся и все понял.

Каких только задач не подкидывает нам жизнь. Потому и живем с вечным ощущением собственной вины.

— Ну, что твой Горохов? — помолчав, спросил Значонок.

— Да пошел он… По-прежнему шебуршит.

— Знаешь, очень странно, я бы сказал, вызывающе ведет себя семьдесят девятый гибрид. Странно, а потому и интересно.

— А сто тридцатый?

— Упрямится, как козел. Белок, говорит, вам дам, крахмал дам, побоев, как боксер, бояться не буду, раком болеть не буду — онкологические палаты, фу, это не по мне, фитофтору еще мои деды презирали, а насчет формы не взыщите: желаю быть плоским, как галька. А таким меня в картофелеочистной комбайн не сунете. Не хочу, чтоб машина чистила — и баста!

— И на уговоры не поддается?

— Не поддается. Ни на ласку, ни на угрозу. Я ж ему по-человечески объяснил — не станешь сортом, дуралей.

Навстречу полевой дорогой трусила лошадка с подводой. Это ехал Борейко, тот «небритый дядька», для которого Муслим Магомаев, отказавшись от заграничного турне, приезжал петь в Чучков.

Борейко снова был небрит — щетина, наверное, была для него такой же деталью лица, как, скажем, нос, уши.

Лошадка, поравнявшись со Значонком и Кучинским, остановилась. Лошадка знала, что это нейдет вразрез с желанием хозяина, напротив.

— Привитанне! — сказал Борейко.

— Привитанне! — в один голос сказали Значонок и Кучинский.

— Послали за огурцами… иху махолку! — широко улыбаясь, доложил Борейко. — У нас кажуть, что вы — великий человек, — обратился к Значонку, — книжки пишете. Это ж что — вы у нас теперь вместо Янки Купалы?

Значонок и Кучинский от души рассмеялись.

— Нет, не вместо Купалы, — сказал Иван Терентьевич. — Сам по себе, как любой человек.

— Каб они мерзлым собаком подавились, каб он в животе оттаивал да и гавкал! — весело ругнулся Борейко. — Кося! — обратился к коню: — Поехали, как сказал Гагарин.

Да недалеко они уехали: шли бабы дорогой, и пришлось остановиться вновь, кое-что выяснить. Например, это правда, что ханжа — китайская водка?

Уже прошло несколько времени, как Кучинский заметил в дали поля «Волгу» и две фигурки перед ней. Фигурки перемещались, а вслед за ними медленно, как на похоронах, двигалась «Волга». Вот эти двое сели в машину, подъехали поближе на полверсты, пошли шагом — картошку, что ли, они там осматривали. Сзади в нескольких метрах все так же почтительно держалась «Волга».

— Не человек для машины, а машина для человека, — сказал Значонок. За лобовым стеклом мелькнуло лицо шофера.

— Никак Горохов и Дровосек к нам пожаловали, — присвистнул Кучинский. — И сошлись они во чистом поле, рать на рать, — пробормотал он.

— Ты тоже днями-ночами не спишь, по полям бегаешь? Молодец! — пожал Кучинскому руку Горохов. Интересный, однако, смысл несло это слово «тоже».

— А мне, Юлий, пришлось тогда два обеда есть, — пожаловался Дровосек.

— Ничего. Чучковская чайная кормит качественной картошкой.

— Ладно тебе, братка, лихо с ней, с картошкой, — махнул рукой Дровосек, — ругаться не хочется. — Видать, разморило его солнышко, эта летняя благодать.

— Ругаться будем осенью, — миролюбиво заключил Горохов. Поля «Партизана» ему определенно понравились: под монастырь не подведут. Что-то свое держал Горохов на уме.

Значонок держался в стороне. Горохов и Дровосек поздоровались с ним легким кивком.

Легким кивком и ответили.

— Что ж это вы: приехали в «Партизан», а председателю «Партизана» — ни гу-гу? — сказал Кучинский.

— А чтоб начальству ботву не подсунул! Как Потемкин — деревни императрице. Знаем мы тебя!.. Вот что, Юлий Петрович, — уже строго продолжал Горохов, — сегодня меня предупредили, чтоб мы должным образом подготовились к встрече комиссии…