Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

И против воли, а может быть снова же с умыслом, он доконал меня окончательно:

— Забыл сказать, девчонку эту Скорнякова когда-то от матери принимала, еще в войну. Мать не выжила, а ее спасли. Так она с бабкой и осталась. Помогала им Шура чем могла… С тех пор и знают друг друга. У матери тоже не все в лад вышло, только тогда война списала…

Его прерывает дежурная сестра.

— Ананий Иванович, во вторую палату!

— Иду.

Он срывается со стула, бросает окурок в пепельницу и исчезает за дверью.

Я остаюсь один. Уйти или дослушать? Лучше бы уйти. Но я остаюсь, уж если пить, то сразу.

Так вот что она хотела сказать мне в тот вечер! Я же, весь в своем, не догадался. Значит — позавчера, у этой самой Скорняковой. Все время после метро она думала, думала и наконец решилась…

Стало душно. Я расстегнул ворот рубахи, потом отворил второе окно. Во дворе все замерло, тускло светится на этажах, где палаты, ярче горит у Сокирко и еще на проходной. Я чиркнул спичкой, огнем обдало пальцы и погасло. Зажег снова, закурил.

Но откуда Рябухе знать… ему-то откуда? Еще бы не знать — он же видел нас вместе! Как-то в мае, в ботаническом, потом — возле Ватутина. Да вот еще на днях видел, когда мы ездили за реку. Она поджидала меня на улице, а он выскочил в киоск за своим «Беломором», запастись на собрание. И она его узнала, потому в краску и ударило…

Хлопнула дверь, Ананий Иванович тяжело опустился на стул.

Жду продолжения — упреков, назиданий. Но он медлит.

— И вправду мир тесен, — цедит он в пространство.

Куда уж тесен! — пробежало во мне что-то воровитое. Неужели в завершение станет поджаривать на сковородке? Нет, кажется, он забыл про это.

Ухватившись за паузу, звоню на первый этаж. Катя снимает трубку.

— Это я, Катюша. Говори, как там… Ну и слава богу. Отлично. Молодец!

Затем Катя уведомляет, что минут десять назад нагрянул Сокирко. Постоял, постоял и, не сказав ни слова, растаял. Ясное дело — с очередной инспекцией.

— Ладно, — говорю я, — и ляд с ним. Скоро вернусь. Надо что — я у Анания Ивановича.

— Тесен, — повторяет Рябуха с выдающим его родные места полтавским выговором. — Подумать только, уже месяц у нас, каждый день на обходе вижу, в среду на операции… и не узнал. Как-никак двадцать четыре года пролетело, а он, выходит, запомнил, недаром все присматривался. И сейчас вот, после укола, несмело так: «Не узнаете, — спрашивает, — товарищ военврач? Мы же с вами от Яготина в одной колонне пешим ходом топали, а потом на Керосинной загорали. Вам еще тогда от родных выручка вышла». Тут меня и осенило: «Сержант Войцехович, Алексей?» — «Он самый, — усмехается только. — А меня, — говорит, — дальше увезли, под самый Тильзит». Сейчас и вылазит у него и Керосинная, и этот самый Тильзит. Мне, Евгений Васильевич, можно сказать, повезло тогда. Не рассказывал вам?

Кое-что я слышал. И об окружении, и о плене, и о том, что после было.

— Пригнали нас, разутых-раздетых. Кто от голода по дороге падал — конвоиры пристреливали. Пригнали на Керосинную и — за проволоку. Было там нас, медиков, десяток-другой, только что поделаешь, если рацион — пустая баланда из картофельных очисток, очисток за очистком гоняется. Котелок на двоих, да и то не каждый день. Холода в сорок первом рано начались, и пошло — воспаление легких, кровавый понос, тиф. А сверху дождь с мокрым снегом. Войцехович этот все ко мне тиснулся, совсем теленок был — узнать ли! Рассказал сейчас, что семью его в сорок втором немцы в Орше расстреляли. Так вот, определились мы на Керосинной, на новых позициях. Я у вас время отнимаю. Просто нахлынуло — вот и разболтался. О чем я?.. — провел он по лбу. — Да… А по ту сторону женский пол к проволоке приклеился. Со всего города. Старые, молодые, с детками многие. Крик, плач, кто по имени зовет — «Коля!», «Ваня!» Кто — «папа!» Другие по фамилиям. Домой отпустить просят. Да где уж! Их — прикладами, а они — ни в какую, не уходят. Рассказать про это невозможно, надо было видеть.

— А я, Ананий Иванович, видел. Мы там, с матерью и братом, отца искали.

— Значит, понимать должны, — говорит он многозначительно и вот-вот вернется к тому, позавчерашнему. Но бегут минуты, часы отбивают одиннадцать, каждый из нас уходит в свое далекое, и я снова слышу его чуть хриплый голос и это мягкое полтавское «л».

— Пришли они на второй день — Мария моя, Мария Лукьяновна, и все трое. Меня они поначалу не признали, страшный был, на себя не похож. Вале тогда пятнадцать исполнилось, он все мать за локоть поддерживал и среди нас — глазами, глазами. Максим с Любой — совсем мальцы — на цыпочках и за ее рукава хватались. Я им — знаки через головы, не замечают… а потом в один голос: «Папа, папа!» Мария Лукьяновна с Валей поближе пробиваются. Я, понятно, к ним, к самому краю…

Он вздохнул и затянулся папиросой.

— Неделю битую ходили. Чуть утро — все четверо у проволоки. А что толку! И надоумь их тогда кто-то — задаром, мол, ничего не выйдет. Особого добра нажить нам не пришлось, но была у нее бирюзовая брошка в золоте, еще матери. Вот эта брошка и решила все. Протянула ее Мария Лукьяновна старшему и взглядом в мою сторону повела. Тот на ладонь положил, отвернулся, вертит туда-сюда, сам видит — предмет стоящий, да поскорее в карман, меня же, незаметно так, пальцем поманил и — за ворота… Как мы домой добирались, не спрашивайте. Принесли они с собой хлеба буханку, а к ней ватник, бутсы и прочее гражданское. Там же, в первой подворотне, и переоделся…

Мы не заметили, как вошел Сокирко. Метнул в мою сторону руководящий взор, поморщился, что я здесь, а не у себя, однако не сказал ничего.

— Вот что, товарищ Рябуха, — бросил он мимо меня, — зайдите послезавтра. Надо решать с этим Коньковым.

— Я и завтра могу, — приподнялся Ананий Иванович.

— Не к спеху, завтра отдыхайте. — И на этот ретируется.

В эту минуту послышался какой-то шум, аккомпанируемый скрипом и лязгом металла. Я взглянул в окно. Матвей Кузьмич распахивал ворота, и во двор вкатила наша «Волга». Пока машина разворачивалась по кругу, внизу появился Сокирко. Его посадку Кузьмич сопровождал окаменевшей стойкой «смирно». Когда «Волга» исчезла за воротами, он снова принялся за свои засовы. Теперь вздохнет свободнее, сможет почивать до рассвета.

Слушая Анания Ивановича и все пробиваясь в моей чаще, я вдруг вышел на поляну, светлую и просторную, и, точно ноша с плеч свалилась, стало ясно и легко…

— И охота же так, изо дня в день, с утра до полуночи! — говорю я, отходя от окна.

Рябуха поднял голову:

— О чем вы? Простите, задумался.

— Да о нем же, о нем, — киваю я вниз. — А завтра ровно в девять утра тут как тут будет.

— Что ж, у человека докторская. Дома, видно, не с руки, вот и остается допоздна.