Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

Петр Петрович Нестеровский родился 10 марта 1914 г. в семье учителя гимназии. В 1936 г. закончил Киевский строительный институт, работал на производстве.

В литературе начинал как драматург: пьесы «Горная баллада», «Сегодня в полночь» и др. С 1938 г. член Союза писателей.

С июля 1941 г. — в Советской Армии, на Западном фронте. На Карельском фронте получил тяжелое ранение. В конце 1944 г. демобилизован. Имеет правительственные награды.

В послевоенные годы занимался литературно-театральной критикой, был на редакционной работе.

С тех пор прошло лет двадцать, около того. За эти годы многих уже не стало. Кто-то и сейчас жив, но потерялся из виду. И многое из того, что было со мной в то лето, стерлось в памяти. Правда, кое-что помнится и порой промелькнет в нашей вечной суете. Совсем недавно, торопясь на операцию, я встретил Ольгу Сергеевну. Признаться, я едва узнал ее, столько лет — срок немалый. Торопилась и она куда-то. Мы обещали друг другу повидаться, и завтра, чтобы не откладывать в долгий ящик, я был у них, в переулке по ту сторону реки, но съездил зря, никого дома не застал. Когда я шагал обратно, все, что было тогда, вдруг нахлынуло снова, и захотелось набросать это на бумаге. Для себя, разумеется. Пусть — нескладно, как смогу. Что выйдет, то и выйдет.

Нашего дома давно нет, да и улица уже не та, все сталось, как я думал. Теперь мы живем под самым небом, и с балкона можно увидеть полгорода, протянувшийся до горизонта лес, пробегающие по шоссе машины, с высоты — совсем игрушечные. Поздно вечером, когда все ложатся спать, я иду к себе, включаю лампу на столе и вынимаю эту тетрадь в линейку. Если не звонят из клиники, сижу до двух-трех часов ночи. В тишине из соседней комнаты доносится ее дыхание. Об этой тетради не знает никто: ни она, ни другие. А ведь будет там и про нее.

Исписан уже с десяток страниц. Дотяну ли до конца? Хватит ли охоты, терпения, умения?..

…и наконец я открыл глаза —

— стучала форточка, с размаха хлопала и хлопала о раму, а за окном ливмя лил дождь. Наверное, пошел среди ночи, когда мы уснули.

Вчера под вечер мы ездили за реку, небо было голубое, и вода подмигивала на солнце. Потом вернулись в город, бродили в сумерках по кручам и даже забрели на концерт. Играли что-то Дебюсси, и лектор объяснял, кто он такой, этот Дебюсси, и как его нужно понимать. И никто не знал тогда, что ночью будет дождь — на небе ни облачка, только внизу на реке дымили баржи, и гудки доносились до самой раковины и глушили лектора. А сейчас дождь пляшет по крыше сарая, точь в точь, как тогда — прошлой осенью, и форточка надрывается и звенит на ветру.

Она спит, свернувшись под простыней, и не слышит ни дождя, ни форточки. И тут я вспоминаю, что не закрыл дома окно. Наверное, там потоп, чешет прямо в комнату. Вот уж черт знает что! И надо же было забыть…

Мне не охота вставать с постели и подвязывать форточку, так она и проболталась до утра.

Утром дождя как не бывало, только лужи поблескивают во дворе. Тихо, чтобы не шуметь, я отыскал туфли, натянул тенниску, потом написал несколько слов и скрылся за дверью.

К почтамту я добрался минут за сорок. Солнце ложилось на верхушки каштанов, воздух был чистый, еще не прокурился бензином. Город спал и со сна слегка потягивался; ни машин, ни троллейбусов. И прохожих не густо, так — кое-где. Одним — к трамваю, другим — в метро, кому куда.

На почтамте пробило шесть. Я пересекаю площадь и мимо стадиона поднимаюсь в парк. Меж двумя кручами линейкой лег мост, а на перила склонилась парочка, наверное, встречали восход. Чем выше в гору, тем мост виден лучше и эти двое у перил, а совсем наверху открылась река и сонный остров, весь в лозах.

В парке и вовсе тишь — первозданная тишина в самом центре города, только птицы заливаются, как и принято по утрам. Какая-то рыжая тварь скачет по клумбам сальвии, топча и обдавая их комьями грязи. Далее тварь поднимает голову, застывает в воздухе и со всех ног мчится на меня. Теперь комья разлетаются в стороны, как искры при электросварке. Я жмусь назад, хотя деваться, собственно, некуда. Не лезть же на дерево или под скамью. Рыжая махина несется со скоростью ракеты. Секунда — и она будет здесь. И тут я узнаю ее: да ведь это Кнопка! Ну так и есть — Кнопка, бульдог нашего метра Лаврентия Степановича Покровского, или, как уточняет метр, — боксер. Происходит нечто вроде корриды. С ловкостью тореадора я увиливаю за куст, едва не опрокинув скамью, а Кнопка пролетает мимо. Обмен любезностями продолжается на аллее. Кнопка подпрыгивает, норовит чмокнуть меня в губы, я рад потрепать ее по шерсти, предусмотрительно прикрывая то брюки, то рубаху. В конце концов все обошлось без пятен и ссадин.

Не знаю, кто придумал, что бульдоги свирепые, коварные, хватают мертвой хваткой. Все это вздор. Они разные — добряки и садисты, сократы и болваны, честные и ворюги. В собачьем разнообразии лиц, характеров, судеб Кнопка — поистине добрейшая душа. С первой встречи мы стали друзьями, со второй она уже лезла целоваться. Кроме того, все ее предки — медалисты и чемпионы, словом, геральдическое древо безукоризненно. Так, по крайней мере, уверяет метр. Для него это вопрос чести, и малейшее сомнение на сей счет воспринимается как личная обида. Но поскольку здесь Кнопка, где-то поблизости должен быть и старик. Я оглядываюсь по сторонам и вижу его в конце аллеи. Он поднялся со скамьи, приветливо улыбается и машет рукой.

Почему я говорю старик? Ведь семьдесят — это не старость, а для Лаврентия и подавно. Он все еще в отличной форме — крепкая рука, звонкий басок и вечно парадный румянец, молочно-розовый, как у годовалого ребенка. Единственно профессорское — совсем белая грива с пролысинами и такие же усики нашлепкой. Правда, иной раз пошаливает печень, но годы здесь ни при чем.

Мы подходим к скамье. Лаврентий дышит озоном, я дымлю сигаретой, Кнопка вертит своим обрубком.

— В такую рань? — протягивает он руку.

— Да и вы тоже…

— Ну, я здесь каждое утро. Железный режим, мой друг. И притом в любую погоду — в дождь, мороз и снегопад.

Надо сказать, что метр заядлый спортсмен — мастер тенниса и рыбак-спиннингист. Дома у него настоящий гимнастический зал — шведская стенка, набор гантелей и даже складной турник. Димка Павлусевич говорит, что эта дрессировка с гантелями в его возрасте — симптом скверный: боязнь надвигающейся немощи. Но, как бы там ни было, лучше железный режим, чем моя бестолочь.