Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

О своих подопечных я не спрашиваю, нет смысла. Кормила она их, как я растолковывал, или по-своему — правды не добьешься. Впредь нужно будет кормить самому. Как всегда, только самому.

Мотя показывает на балкон:

— Пришел уже паразит твой!

Я барабаню в стекло.

— Антон Никанорович!

Она еще яростнее вонзается в капусту.

С балкона входит Танцуев. Исправно выутюженная чесучовая пара. Остатки растительности лоснятся бриллиантином. Усы тоже напомажены и торчат, как у злодея из какой-нибудь «Сильвы» или «Принцессы цирка». В руках все тот же самодельный ящик, этакий портативный Ноев ковчег с крышкой наверху и решетчатым проемом сбоку. В который раз я слышу идиотский вопрос:

— Как жизнь молодая?

Я снимаю шапочку и стягиваю халат.

— Принес?

Он утвердительно скалит зубы. Впрочем, можно было и не спрашивать — из ящика доносится писк.

С тех пор, как ученый совет утвердил мою тему, белых крыс я получаю, как и все, из питомника. По сравнению с серыми это сущие ангелы. В них дает себя знать многолетняя неволя целых поколений. С серой держи ухо востро, чуть зазеваешься — и она вцепится в тебя так, что взвоешь. Но, кроме белых, мне, ко всеобщему удивлению, дозарезу нужны здоровые, невымученные в питомниках, дикари. Их приходится добывать на стороне, естественно — за свой счет. Здесь меня выручает Танцуев — личность живописная, в некотором роде примечательная.

На своем веку он был управдомом и дьяконом, физруком в трудшколе и завмагом, фотографом и страховым агентом. При немцах — конфетным королем. Свою продукцию варил дома, где-то на Шевской или Китаевской. Эти роскошные петушки, ропсы и соломки в цветастых обертках растекались затем по всему городу. Мелькали они на базарах и после войны, вплоть до отмены карточек. Теперь Танцуев сотрудник санэпидстанции и мой поставщик серых крыс. С мандатом своего учреждения он преследует их в колбасных, гастрономах, на мусорных свалках. И еще разводит дома, там у него целая ферма.

Ящик установлен на столе, и я вооружаюсь корнцангом. Не глядя в нашу сторону, Мотя бросает:

— Ну и тип, прости господи!

Танцуев обижен.

— А что я тебе типного сделал? Скажи — что!

С первого дня у них родилось стабильное чувство взаимной антипатии.

Она сгребает капусту в пустой бачок, подхватывает еще один — полный и молча выходит. Лишь из-за двери слышится ее голос:

— Чтоб мне такого суд присудил, так не хочу. Не согласна…

— Нет слов, — ухмыляется Танцуев. — Она понимает мой образ жизни в искаженном представлении. А если разобраться в анализе действительных обстоятельств…

— Ладно! — обрываю я. — Завел шарманку.

У него определенно выраженная склонность к риторике. Если вовремя не одернешь — заговорит до упаду. Я извлекаю первого пленника.

— Орел, ты глянь — какой орел! — прикрывает он дверцу ящика.

Индивидуум и вправду знатный. С доброго щенка. Глаза мечут молнии, из утробы вырывается ошалелый писк. Я поднимаю его повыше, оттягиваю назад пасть и шарю левой рукой меж задними лапами.

Танцуев разыгрывает зря оскорбленную невинность:

— Что он щупает! Что он щупает! Все ж на месте.

Но моя бдительность имеет причину: позавчера я уличил его в подлоге. Вместо нормальных самцов он принес мне десяток кастратов. Не иначе — подобрал в отбросах бакинститута. За это следовало бы спустить с лестницы. К счастью для него, я отходчив.

Крыса перекатывается на корнцанге и вопит на весь двор. Я вталкиваю ее в пустую клетку, вынимаю следующую и проделываю ту же манипуляцию.

Вернулась Мотя. Взгляд ее красноречивее слов.

— Ну, а этих же куда? — косится она на ведро с белыми заморышами.

— В расход, — отвечаю я и достаю новый экземпляр.

Среди туч заиграло солнце.

— Будет исполнено, товарищ начальник, — понимающе кивает она на ведро, берет остальные бачки и скрывается за дверью.

Дай ей волю, она немедля утопит весь виварий.

Я продолжаю исследование. Танцуев тараторит:

— Согласен, то были отработанные, произошел казус. — И затем, чтобы восстановить в моих глазах собственное реноме: — Травму по этому вопросу я до сих пор ношу в своей груди. Сейчас, сам же видишь, качественные.

Наконец я заключаю в клетку последнюю крысу, даю ему десять целковых — новенькую красную бумажку, открываю кран и принимаюсь за мытье рук.

Он долго мусолит бумажку, складывает ее вчетверо и опускает в кошелек.

— Сдачу, — напоминаю я.

— Что? А, сдачу…

Вздохнув, он отсчитывает мне рубли и, видимо, не торопясь уходить, располагается на диване.

— Ты что-то хотел сказать? — спрашиваю я.

— Нет, ничего.

Пауза.

Я вытираю руки.

— Значит, изучаем психологию ихнего существования, — констатирует он, показывая на клетку.

— Изучаем, Антон Никанорович. А что?

— Да ничего. Это я к слову.

Разговор идет на тончайшем подтексте. Как во МХАТе во время оно. Суть дела я постиг сразу — позавчера он видел, как я получал спирт, свою месячную норму. Я открываю шкафчик, достаю бутыль и, пока мы одни, нацеживаю ему полстакана. Сверх гонорара. Вторую половину доливаю водой.

Он крякает:

— Исполать тебе и многие лета!

— На закуску могу предложить пирамидон, — говорю я.

— А я после первого не закусываю.

Поскольку ясно, что второго и, тем более, третьего не последует, он подбирает свой ящик и идет к двери.

В это время из коридора доносится телефонный звонок, а вслед за ним — громогласное:

— Шо? Ага. Биокорпус слушает.

И после паузы:

— Сейчас скажу, не беспокойтесь.

На пороге Мотя:

— Тебя к хозяину звали.

В приемной одна Лора, наша секретарша. Девчонка страдает у телефона. Из трубки долетают короткие гудки.

— Звала, Лорочка?

— Садитесь, Евгений Васильевич. — Не отрываясь от аппарата, она показывает на стоящий рядом стул. — Сейчас он освободится.

Я усаживаюсь, а Лора продолжает вертеть диск.

На столе алеют два заграничных паспорта с гербами, а между ними какие-то сложенные вдвое бумаги.

Занято, занято, занято.

— Ну-ка, дай мне, — говорю я.

Она подвигает листок, там три номера. Я набираю один, другой. Третий отзывается. Быстро передаю ей трубку.

— Касса? — выпаливает она, как пулемет. — Мне два мягких до Праги…

И в ответ — отбой.

На меня глядят глаза, полные слез.

— Брось, Лора, — говорю я. — Позвонишь позже, когда схлынет.

— Нельзя! Лаврентий Степанович просил взять сегодня же, до обеда. Разве вы не знаете? У него путевки в Карловы Бары.

— Как не знать, — перебираю я паспорта и бумаги, оказавшиеся именными путевками.

Тут, как назло, возникает Ноговицына.

— Вчера пришли в министерство… — продолжает Лора, но, увидев Ноговицыну, осекается.

Антонина Викторовна поймала ее на месте преступления. Выболтано то, что до поры до времени должно храниться в тайне.