Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

— Положим — первого января, дружок. До первого июля вам его продлили.

— Но, Лаврентий Степанович… — запинаюсь я, — у меня не готово… Еще не готово.

Он взглянул на Димку.

— Тогда довольно бить баклуши, беритесь за дело.

— До сих пор, — говорю я, — мне казалось, что я делаю дело. Пусть малость.

— Обиделся! Конечно, делаете, но — именно — малость. А речь о другом — о плане научной работы и некоей диссертации в нем. Замечу: утвержденной нашим ученым советом. Знаете, по-дружески, — у вас нет ясной цели, размаха. А размах, как себе хотите, это талант.

Довод сокрушительный. И с ходу старик поднимает меня на высоту.

— Поэтому, — продолжает он, — установим последний срок. Слышите, последний. Тридцатого марта рукописи лежать здесь. — Для убедительности он постучал пальцем по столу. — А во втором квартале предварительная защита. Я обещал им сегодня.

— Лаврентий Степанович, — говорю я, — вы же знаете, что у меня все изменилось. Теперь все по-другому.

— Позвольте, что изменилось? — И затем, вспомнив: — Ах, да! Вы мне что-то говорили. Нет, нет, это не годится — детский лепет. Есть серьезная, утвержденная тема, а посему извольте…

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Выходит, все, над чем я корпел, — побоку. Бросить и забыть!

— Что ж, по рукам? — улыбается Лаврентий.

Он смотрит на меня вопросительно.

— Значит, в отчете — новая кандидатская человекоединица, — цежу я, — и вместе со званием приложится талант.

У него вытягивается физиономия, рдеет румянец.

Включился Димка:

— Чудило, подумай, что ты мелешь! Ведь другие мечтают об этом.

И впрямь, я чувствую себя неблагодарной свиньей.

Димка выдвигает гаубицы:

— Ну, что тебе еще? Видишь же, сам видишь — требуют, поддерживают. ВАК помаринует, помаринует и утвердит.

Я мну в кармане газету.

Вслед за артиллерией пошли танки:

— И учти, в звонкой монете…

— Не разжигай мою алчность, мою корысть, — говорю я.

— Извините, не остроумно, — роняет Лаврентий. — Материальный стимул в наше время решает многое.

В голосе его звучит металл.

Неужели они думают, что я разыгрываю из себя кисейную барышню, которая не ест, не пьет, а лишь томится по высокому и прекрасному?

— Лаврентий Степанович, — говорю я, запинаясь, — но почему же детский лепет? Скажите — почему?

— Потому, что наивно. Просто не годится, и все…

Я вижу, что ему нечего сказать. Да и он это чувствует и поэтому начинает нервничать.

— Ну, что там у вас! Хоть расскажите толком.

Я рассказывал ему дважды, и казалось тогда — он соглашался. Сейчас хватаюсь за соломинку. Стараюсь излагать ясно, как на экзамене.

Начинаю издалека, с Капайгорода. Я насмотрелся на это еще там, а дальше — у нас в отделении. Наверное, и он это заметил, не мог не заметить. Всякий раз, когда после операции мы вводим биогенные стимуляторы, происходит вспышка всех жизненных сил организма. Состояние больного улучшается, утихают боли, поднимается общий тонус. Нередко человек может вернуться к труду.

Старик барабанит пальцами по столу. Для него это — заученная стенограмма.

— Но через месяц-другой все катится вспять. Снова — постель, болевые симптомы, а затем — летальный исход, в мучениях.

Он приподнял брови:

— Уж не биогенные ли стимуляторы виной?

— Да, биогенные стимуляторы. И режим усиленного питания. Не мы, так родные закармливают больных, варварски закармливают.

— Слышали? — поворачивается он к Димке. — Это открытие! Стало быть, вы хотите поведать миру о вреде биогенных стимуляторов.

Входит Сокирко. На правах бывшего замминистра он всегда появляется без стука. Я спешу закончить:

— Нет, почему же! На войне они заживляли раны и сейчас…

Какой уж вред! Это отличные препараты, усиливающие жизнедеятельность и защитные силы организма… Но здорового организма, вернее — непораженного опухолью.

Сбиваясь и путаясь, говорю, что плазмол хорош против всего чужеродного в теле — осколка, пули, мертвой клетки. Но разве Сабанеев считал плазмол панацеей ото всех болезней? И Филатов не считал…

Меня слушают вполуха. И о плазмоле, и об алоэ. Навострился лишь Сокирко.

Лаврентий встал со стула.

— Садитесь, Трофим Демидович.

— Нет, нет, — отрывается от меня Сокирко, — я на минуту. Мы не договорились…

Лаврентий загибает пальцы:

— Завтра — министерство, ясно — до вечера. В пятницу — футбол. Отпадает. К тому же пакуем чемоданы. Сегодня, пожалуй. А, Трофим Демидович?

Решено собраться сегодня. Ровно в четыре. Сокирко позаботится о полной явке. Лаврентий провожает его до дверей.

Мы опять втроем.

— Оставьте, не смешите, — говорит Лаврентий.

— Лаврентий Степанович, дайте же мне сказать… — взмаливаюсь я.

— Что ж, пожалуйста, — пожимает он плечами.

Я боюсь, что меня оборвут на полуслове. Ловлю секунды и поэтому снова сбиваюсь —

— в каждой группе у меня двадцать крыс. Всем группам ввожу однородную ткань, точно — в один день. А затем — первую группу морю голодом, чуть хлеба и овса, лишь бы не сдохли. У второй — рацион обычный плюс биогены.

Про серых, танцуевских, не говорю ни слова. Стоит ли сейчас о них!

— Третью закармливаю досыта — каша на мясном отваре, овощей…

В самом интересном месте звонит телефон. Лаврентий идет к своему столу и снимает трубку. К счастью — отбой.

— …овощей побольше, молока. Четвертая группа, как всегда, контрольная.

Видимо, разгадав мой шахматный ход, Димка предательски подбрасывает:

— Про серых не забудь.

— Каких серых? — любопытствует Лаврентий.

— Обыкновенных, Лаврентий Степанович. Там не только белые, серые тоже. Носит их какой-то подозрительный субъект, а этот крез расплачивается из своего кармана, тайком в чуланчике держит.

Лаврентий выкатывает глаза:

— Это правда, Евгений Васильевич?

И, не дождавшись ответа, замечает:

— Любопытно, любопытно. Хотя, признаюсь, невиданно-неслыханно.

Наверное, все это выглядит нелепо и вправду смешно. Но снова они слушают внимательно. И, несмотря на издевку, я чувствую себя увереннее.

— Первый раз я ввел им раковые клетки весной, затем — вот теперь…

Здесь я запинаюсь.

— И что же? — спрашивает Лаврентий.

— Весной вышло, как я думал, — говорю я. — В группе усиленного питания — интенсивный рост опухоли, росла как на дрожжах. У голодающих — явное торможение роста…

— Ну, а теперь?

— Сегодня утром я сделал обмер…

— Говорите же.

— Все наоборот, — выдавливаю я. — У голодающих опухоль… Выгнало как тогда, в группе усиленных. У тех, что на усиленном питании — едва нащупаешь…

— Не мудри, — нарушает молчание Димка. — Делай, что запланировали, — тебе же в актив, и за полгода ты в дамках.

— Oleum et operam perdidi [1] Я потерял масло для освещения и труд (лат.) . , — говорит Лаврентий. — Поймите, мы вам добра желаем.