Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

— Обратите внимание, — говорил он, — на рельефность тематического материала этого цикла, на широкое использование в нем полифонических приемов, разных сопоставлений и переплетений, на введение больших септаккордов и тяготение композитора к структурно-пропорциональным построениям с логически оправданными тональными планами…

Я наблюдал за публикой. Женщина на краю скамьи делала вид, что внимательно слушает и в такт мотала головой. Перед нами о чем-то шептались парень с подружкой. Старичок справа клевал носом. Внизу загудел пароход. Лектор выждал, когда он утихнет, и продолжал:

— Но кроме интервальных сопоставлений, свойственных натуральному минору, от первой ступени лада образуется увеличенная лидийская кварта и большая дорийская секста, а также малая эолийская септима…

Мы поднялись и пошли к выходу. Наверное, там она нас и приметила. А кандидат все говорил об эмоциональной насыщенности и колористической эффектности музыки и потом должен был снова вступить оркестр. Бедняга Дебюсси, думал ли он, сочиняя эту штуку, о такой препарации! Почему эти кандидаты музыковедения и прочего ведения так часто напоминают мне евнухов, рассуждающих о любви?

Секунду-другую они разглядывают меня, как жука на булавке, затем Лошак круто поворачивается и идет в свою лабораторию. Маячит затылок гиппопотама, увенчанный короной седеющих волос. Ноговицына семенит в клинику. Я иду следом.

Перед нами распахивается дверь, и нос в нос с Ноговицыной вырастает Димка Павлусевич. Галантно отступая, он дает ей возможность пройти первой. Ноговицына бросает на него знойный взгляд.

— Сколько грации, субтильности, как погляжу, — замечаю я.

— Что ж, вежливость — норма общения всех интеллигентных людей, — говорит он. — Тебе это не донять, уж слишком сложно.

— До смерти боюсь слишком уж интеллигентных людей и крыс.

— Тогда изволь по-другому — еще от Адама известно, что вежливость — фальшивая монета, которую все мы условились принимать за настоящую.

— Знаешь, это ближе к истине.

— То-то, — улыбается он. — Кстати, последние известия слыхал? Старик отбывает в Карловы Вары. И фрау с ним.

— Снова печень?

— Она самая. Ну, а ей — водица водицей, главное же — людей посмотреть, себя показать. Вот и будет мотаться из Карлсбада в Прагу, из Праги в Карлсбад. А кто во главе колонны останется, знаешь?

— Почем мне знать…

— Представь, Сокирко.

— Чего бы вдруг! А Бородай?

— В отпуск уезжает. Забыл?

— Да, верно.

— Трофим Демидович уже в кабинет его перебрались. А теперь взгляни сюда.

Отвернув халат, он обнажает новенький светло-серый костюм, отливающий перламутром.

— Каково?

— Ослепительно, — говорю я. — Где подхватил?

— Секрет. Впрочем, тебе скажу…

И, обняв меня за плечи, повел по территории.

— Лежит у нас на втором этаже одна бабка, а племянничек ее — из персон персона. Директор оптовой базы, что всей этой амуницией заведует. У себя на базе — монумент, а здесь, увидел бы, — облако в штанах. Ну, я ему — и то, и се, принимаем меры, не теряем надежды и тому подобное, а он в свою очередь — презентос, из святая святых. Только не думай плохого, ты меня знаешь. Я пачкаться не стану — через универмаг, за наличные. — И снова распахнул халат. — Звучит?

— Уверяю тебя — блеск.

— Экстра, — подтверждает он. — Вчера югославскую дубленку обещал.

— А это что такое?

— Дубленка?

— Ну да.

— Деревня! Чтоб ты знал — последний крик моды и к нам только-только подбирается. Послушай — идея! Мы и тебе такой костюм организуем или что-нибудь в этом роде.

— У меня же есть. Мой старый фрак.

— Стыдно! Видели мы фрак твой — локти протерты, скоро задом светить станешь.

— По мне и он хорош. И потом, Дима, не по карману все это.

— Цена божеская — сто сорок два.

— Ого!

— А ты думал… Денег нет? Так бы и говорил. Я дам.

— Их же возвращать надо.

— Само собой, не на вечное отдаяние. Но я подожду, вернешь, когда будут.

Я отрицательно покачал головой.

— Решено, завтра едем.

— Нет уж, обойдусь.

Пятиминутка прошла быстро. Дежурила Аня Гришко, наш комсорг. Хватка у нее деловая, даром что в прошлом году окончила институт. За ночь никто не умер, новых поступлений не было. Пока Аня докладывала, сколько человек в хирургии, сколько в гинекологии, как прошла ночь у тяжелых, кто температурит, кто на промедоле, Рябуха протянул мне газету. Я взглянул на число — вчерашний номер.

— Что это, Ананий Иванович?

— Прочтете на третьей странице, там отмечено, — шепчет он.

Я засунул газету в карман.

Как всегда, обход начинается с хирургии. Вместо Лаврентия нашу процессию ведет Сокирко.

— Обязательно прочтите, — догоняет меня Рябуха. — Вам это пригодится.

И на обходе, и на дежурствах я всякий раз ловлю себя на том, что стараюсь не смотреть людям в лицо. Прячу глаза, как вор. Наверное, потому, что они ждут от нас то, что мы не в силах им дать. Это как во сне, бывают такие сны — человек захлебывается в проруби, зовет на помощь, а ты скован по рукам и ногам, видишь, как он тонет, но не можешь шевельнуться и просыпаешься в холодном поту.

…Из хирургии бригада направляется в детское отделение. Сегодня я иду за ними — надо взглянуть на Захара.

У хлопца саркома голени. Уже донимают боли. Ампутацию ноги отменили — обнаружены отдаленные метастазы…

Я отвернулся от койки. Ананий Иванович криво улыбается:

— Держись, казак! На осень пойдешь в школу.

Сокирко диктует назначение — промедол и продолжать лучевую терапию. Кроме того — витаминотерапию…

Улыбается Захар. Терпеливо, ничего не подозревая, он дожидается осени.

Сокирко и остальные идут дальше, от койки к койке. Я возвращаюсь в биокорпус.

Рядом с клетками дымятся бачки, целая батарея бачков. В одних капуста, в других крупа, вермишель. Все это крысиное довольствие Мотя варит на кухне и по пути в виварий заносит сюда. Мои возражения безуспешны.

— Остынут — заберу. Черт тебя не ухватит.

Это неуважение к моей особе объясняется очень просто. Она появилась в нашем дворе перед самой войной, когда я был еще сопляком. Таковым, видимо, считает меня и теперь. Круг ее обязанностей довольно широк — мыть полы в лабораториях, до блеска натирать краны и дверные ручки, варить харчи для крыс и раздавать их согласно графика. С последним она до сих пор не может примириться. Сознание, что крупа, вермишель, капуста и прочее добро пожирается крысами, пожирается, так сказать, в плановом порядке, вызывает у нее самый решительный протест. Вот и сейчас она расположилась на моем столе, рассекает капусту и комментирует:

— Это же какого кабана можно выкормить! И не одного! Глянешь, как уминают продукт, и сердце кровью обливается.