Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

Он точно читает мои мысли:

— А вы уже курите! И, наверное, натощак. Как вам не стыдно, Евгений Васильевич? Ведь вы врач и должны знать…

За сим следуют довольно грустные истины: как известно (а мне должно быть известно в первую очередь), один грамм никотина, не говоря уже обо всем остальном, отправляет на тот свет слона, ну если не слона, то во всяком случае — кролика. Человеческий же организм, поглощая ежедневно…

Увы, все это я знаю. Я даже читал об этом лекцию. В Доме архитектора. Но я слушаю как ученик, переминаясь с ноги на ногу. Дурацкая застенчивость, как в студенческие годы, когда я сдавал ему общую хирургию.

— Бросьте эту мерзость и садитесь, — говорит он, расстилая на скамье газету.

Я делаю последние затяжки и присаживаюсь.

— Лаврентий Степанович, вам мало резать больных, вы еще пилите здоровых.

Многозначительная ухмылка:

— Вас перепилишь!

— Что вы имеете в виду?

— Вчерашнее собрание, юноша, — журчит басок.

— Сказать вам правду?

— Лучше что-нибудь сымпровизируйте.

— Нет, зачем же! План обороны продуман заранее.

— Снова заболел зуб?

— Битая карта.

— Еще бы! Ну, выкладывайте, что придумали.

— На этот раз заболел друг, школьный товарищ.

— Бедняга!

— И, заметьте, живет в Василькове. Пришлось немедленно выехать.

— Что же там у него?

— Как выяснилось, ничего страшного — токсический миокардит, после гриппа. Но я не мог не съездить, вы сами понимаете.

— Да, причина веская. Держитесь, желаю удачи. Вчера она разносила вас в пух и прах.

«Она» — это Лошак, наш председатель месткома. Препостнейшее существо и к тому же старая дева.

— А эту даму нужно выдать замуж.

— Евгений Васильевич, не говорите пошлости.

— Уверяю вас, мигом успокоится.

Кнопка поглядывает то на него, то на меня и вот-вот вставит свое слово. Он махнул рукой:

— Скажите лучше, что вы здесь делаете?

— Тороплюсь в должность.

— В седьмом часу?

— Самый раз, Лаврентий Степанович.

— Это хорошо!

Мое усердие понравилось. Я жду, что он спросит, как подвигаются дела. В нашей повседневной толчее все как-то некогда, а здесь бы впору.

— Но, позвольте, вам ближе мимо госпиталя.

Сказать, что я не ночевал дома? Меня и без того считают пропащим. Я говорю, что решил сделать крюк, подышать воздухом.

— Это очень хорошо.

Видимо, вопросов больше не будет. Я поглядываю на часы и поднимаюсь.

— Значит, выдать замуж… — басит он на прощание.

— Разумеется.

— Знаете, это идея.

И уже вдогонку:

— Алло, Женя, скажите там, что я буду попозже. Чего-то вызывают в министерство.

Кнопка проводила меня до Садовой и вернулась в парк.

Лаврентий мне нравится. Прежде всего он настоящий ученый, это кое-что значит. Кроме того, я ему многим обязан, очень многим. Никогда не забуду, что он взял меня в свою контору, вообразив во мне какие-то таланты, «дар хирурга» — по его словам, или что-то подобное.

Выло это летом, кажется, в июле. Распрощавшись с Капайгородом, я вернулся домой и начал обивать пороги горздрава. Кто-то посоветовал сходить в министерство. Просто так, на авось. Я слонялся по коридорам, дожидаясь приема. Грохотали машинки, разрывались телефоны, туда и сюда шмыгали папки с «входящими» и «исходящими». Все должно было повергать новичка в душевный трепет и сознание собственной никчемности. Вдруг легкий удар по плечу. Я обернулся и увидел знакомый румянец.

— Какими судьбами?

Я рассказал, что приехал насовсем, пока без дела. Околачиваюсь здесь вторые сутки — этот занят, тот на коллегии, третий еще где-то.

— Послушайте, а почему бы вам не пойти ко мне?

Такая возможность не приходила мне в голову. Я знал, что за три года ничего не изменилось и он все там же. Но я не хотел напрашиваться. Да и мечтать об этом не смел.

— Пойдемте, — дернул он меня за рукав.

Отдел кадров был рядом и в тот же день, без особых проволочек, я влип в науку.

Нравится мне метр еще потому, что не важничает и со всеми одинаково прост. Вахтерам и санитаркам он каждое утро пожимает руки, спросит о том, о сем, а под Первое мая, Новый год и Октябрьские посылает личные поздравления. Не только младшему персоналу, а и всем сотрудникам. Хлопотливая штука, если учесть, что нас около двухсот. Правда, эти пожелания многих лет жизни, счастья и здоровья выстукиваются домочадцами, а сам Лаврентий лишь накладывает автографы. Однажды я застал его за этим делом.

Все называют его д е м о к р а т и ч н ы м. Что верно, то верно, только я не понимаю, почему, собственно, он должен быть деспотичным, или как еще сказать? Разве наша контора — древний Египет или Междуречье? Так уж повелось, что человеческую норму стали возводить в добродетель. Впрочем, все познается в сравнена и, конечно же, наш старик молодец. Сокирко, например, до сих пор ходит гоголем, вернее — не ходит, а шествует, не говорит, а изрекает. Закон инерции, ничего не попишешь. Со мной он едва здоровается, если же кивнет, то как рублем подарит. А я все же — хирург, клиницист. Да еще, какой ни есть, экспериментатор. Мудрено, кажется, но поспеваю и с тем, и с другим и, чем черт не шутит, может быть, лет через сорок стану академиком. Так, во всяком случае, хочет одна знакомая мне особа. На меньшее она не согласна.

Кстати, о званиях. Поскольку у каждого Ахиллеса должна быть своя пята, есть она и у Лаврентия. Это — ученые степени и звания. Здесь он ревнив, как перезрелая куртизанка. Однажды я принес ему заявление. По всей форме — «…учитывая вышеизложенное и принимая во внимание нижесказанное, прошу дать мне профотпуск с 15-го сего месяца…»

Он взялся было за ручку, а затем улыбнулся смущенно и даже чуть виновато.

— Женя, вы забыли указать ученые степени. Вот сюда, пожалуйста.

Я принялся дописывать. Доктора медицины кое-как втиснул, а вот заслуженный деятель науки не лез ни туда, ни сюда. Мы прикидывали и так, и этак. Наконец мне надоела эта канитель:

— Может, переписать?

— Лучше перепишите, — и протянул чистый листок.

Сейчас у старика одна забота — выйти в члены-корреспонденты. На днях мы его снова выдвигали. В третий раз. Снова лились похвальные слова, Димка читал характеристики, перечислялись заслуги. Все это, за подписями и печатями, отослали на Солянку.

Выйдет ли что — не знаю. Да и сам он, кажется, не очень верит. Дважды заседали там академические старцы, судили-рядили и еще до голосования прокатывали. Я бы на месте Лаврентия плюнул, больше не совался. Чего тут торопиться? Ведь кесарево за Кесарем никогда не пропадет.

Наш ночной страж Матвей Кузьмич, или попросту — Кузьмич, уже бодрствует. То, что я появляюсь здесь с петухами, для него дело привычное. Он салютует мне за вешалкой:

— Молодым кадрам почтение и уважение.