Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

— Да, простофиля, — продолжает Кира, вертя вилку. — Сдалось мне ваше присутствие!

А я думаю о своем. Узнай она про все это, про мой звонок — мне бы несдобровать. Такие рубят с плеча, пощады не жди. Тем временем Ростик несет поднос с закуской, коньяком и минеральной. Расставляет на столе тарелки, рюмки, фужеры, откупоривает воду и снова исчезает.

— Ох, вылетишь в трубу, — косится Кира на графин. — Завтра пойдешь одалживаться.

— Вы мне надоели, док, — говорю я. — Давайте-ка лучше за встречу.

Мы сдвинули чаши, свою я осушил до дна, она же отпила половину.

— А теперь рассказывай о себе. Замуж еще не вышла?

— Не берут, — усмехается она. — Ты же не хочешь.

— Вот те раз! Бросить все — свое логово, науку и — в твою тьмутаракань? Довольно с меня Капайгорода. Да ты ешь, ешь.

— А знаешь, — говорит она, закусывая, — мне почему-то казалось, что ты был в меня влюблен.

— Хватила!

— Ну, не то чтобы по уши, а так — слегка, чуть-чуть. Признайся, было?

— Разве что чуть-чуть.

— То-то. Даже вирши мне читал. Помнишь, на втором курсе, под Новый год. Какая-то пчела… В разрезах полагающихся… Вот черт! Вылетело.

Я пытаюсь вспомнить:

— Боже, как давно это было! — вздыхает она. — Сто лет назад… Может быть, никогда не было. А, Женя?

Ростик приносит шницели, убирает пустые тарелки, расставляет новые.

— Больше ничего не нужно?

— Ничего, — очнувшись, говорит Кира. — Спасибо, Ростик, добрая вы душа.

Мы снова одни, я наполняю рюмки.

— Выпьем, что ли?

— Эх, пожалуй! А сейчас смола инеем серебрится.

— Что-то не приметил.

— Разве не видно?

И встряхивает вправду седеющими прядями.

В глазах слезы. Чтобы не разреветься, она все закусывает губу, и краска расползлась вокруг рта.

Так вроде бы без причины прорвется наружу бабье, все то, что ноет внутри, и больше всего по ночам, когда лежишь один на один с подушкой и не можешь сомкнуть глаз. И эти неумолимо убегающие годы, и эта не перегоревшая еще обида.

Нужно немедля повернуть на что-нибудь другое, постороннее.

— Вот завела Лазаря, — говорю я. — Скажи лучше, как поживает твой кретин.

Я рассчитал верно — она мигом оживилась, минор как рукой сняло:

— Уже читаем, пишем! Чуковского, Пушкина на память жарит. Не оглянуться — как в школу…

— До чего же одаренное дитя!

— Только не язви, пожалуйста.

— Послушай, не кажется ли тебе, что папы и мамы любят в детях не столько самих детей, сколько воспоминания о собственном детстве?

— Какая чепуха!

— А потом требуют у них за это благодарности.

— Браво, браво, Спиноза!

…мы болтали о том, о другом — о ребятах с курса, кого куда занесла судьба, о Лаврентии и, точно сговорившись, — ни слова о Димке. Она взглянула на часы:

— Пять минут пятого! Ростик, где вы?

С блокнотом в руке к нам шел Ростик.

Кажется, получилось складно — «…это свидетельствует о наличии в желудочном соке фермента гомоксилазы…» Стоп! Чего, чего? Какого еще «гомо»? Аккуратно, чтобы не продрать бумагу, соскабливаю ланцетом «гомоксилазу» и четко, буква к букве, вписываю «гексокиназу». Обнаруживаю и запятую, невесть как оказавшуюся перед «ферментом», скоблю и ее.

За окном сумерки. Часы показывают половину десятого.

Читаю дальше. Ну, право же, недурно. Лаврентию понравится. «Особое значение следует придать различным комбинированным методам лечения, включающим» Так, так… «включающим» — слава богу, хоть здесь ляпов нет, скоблить не надо. Так-с — «…лучевую терапию, а также применение химиотерапевтических или гормональных препаратов…»

Да, пишем мы ловко, что и говорить! На бумаге получается, а доходит до дела…

На пороге Катя.

— Ну, что там, Катюша?

— Все нормально вроде.

— Андрей?

— Уснул наконец.

— И пусть себе. А Захар?

— Лежит тихо. Кажется, легче.

— Зайду еще раз. Вот только кончу и к Ананию Ивановичу наведаюсь. Если что — звони сюда или в реанимацию.

Катя кивает и скрывается за дверью.

Принимаюсь за последнюю страницу. Здесь она угадала в самый раз — подпись Лаврентия точно через три интервала от последней строки. Точка в точку — «…применение известных радиоактивных изотопов, обладающих избирательным воздействием…» Так, так, дальше… и — конец.

Перечитываю все одиннадцать страниц. Переношу правки в остальные экземпляры и надписываю конверт — Москва, Большая Колхозная площадь… Завтра же отправим заказной бандеролью. На место прибудет к сроку, и четыре четвертных, можно сказать, в кармане. Меньше чем по сотенной за каждый подвал не дадут.

А теперь — к Рябухе. Чего бы ему коситься на меня? И вчера, и сегодня весь день смотрит исподлобья.

На втором этаже тихо, в коридоре едва светится одна лампочка. Дежурная сестра возится у шкафчика с медикаментами. Я отворяю дверь.

Он не слышит, как я вошел. Придерживая очки, уткнулся в газету.

— Ананий Иванович!

Он вздрогнул, очки упали на стол.

— Простите, оторвал вас…

— Пустяки, — говорит он, отодвигая газету в сторону. — Кто-то забыл, я и листаю.

— Чего-то вы сердиты или расстроены чем-то. Я еще вчера заметил.

Он точно просверлил меня насквозь.

— Знаю, скрывать вы не умеете.

— Что не умею, то не умею.

И снова — тот же пронизывающий взгляд.

— Если по правде, — крутит он свой пожелтевший от никотина ус, — не сердит, а расстроен скорее. Обидно, когда веришь человеку и вдруг эту веру теряешь.

— Что-то не пойму вас.

— Не торопитесь, поймете. Зашел позавчера к Скорняковой Александре Герасимовне. Помните, вы к нам только поступили, а она как раз на пенсию уходила, из гинекологии. Прихворнула Шура, как-никак седьмой десяток на исходе. Да не в этом дело. Вижу, у нее девчонка, рыженькая такая и глаза слегка враскос. Слышите, Евгений Васильевич?

Я слушаю внимательно, но так и не разберу, к чему он все это ведет.

— Лицо знакомое, а где, когда видел, убейте — не припомню, — продолжает он, не сводя с меня глаз. — Взглянула в мою сторону, вздрогнула и краской зашлась, а потом подхватилась и ну прощаться. За минуту ее как ветром сдуло.

Я начинаю понимать.

Он вынул «Беломор», повертел в своих скрюченных подагрой пальцах, поднес спичку и откинулся на стуле.

— Сдуло, а Скорнякова и рассказала все по старой дружбе. Пришла, значит, эта девчонка со своей бедой. Даже не знаю — беда ли, потому что могло быть и с радостью. Как бы вам попроще… Дело не новое — он возьми подмани ее и брось, а дитё, сами понимать должны, если уже сложилось так, — ни к чему оно ей. Себе толку не даст, куда там дитё! И вот извольте помочь. А чем, спрашивается, поможешь? Закон есть закон, его не перескочить. Да и сама Шура не пойдет на такое. И прежде — это я вам точно скажу — никогда бы не пошла.