Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

Прошлым летом я купил этот галстук на базаре, в лотке уцененных товаров.

— Не угадали, Елизавета Константиновна, — говорю я, одолевая первый фри-фри. — Из Сан-Марино.

— Что ж, сразу видно, — вздыхает она. — Но вы кушайте, кушайте. Может, не нравится?

Я проглатываю застрявший в горле фри-фри, уверяю, что в жизни ничего лучшего не едал и посему, волей-неволей, принимаюсь за второй.

— А сейчас — кофе…

— Лизанька, не кофею бы Евгению Васильевичу, а чего-то покрепче, — говорит метр.

По всему видно, что он не прочь составить мне компанию. Но Елизавета Константиновна сразу же постигает маневр.

— Лаврик, в такую рань! — воркует она. — Впрочем, если Евгений Васильевич…

Я мужественно отказываюсь.

— По одной… то есть — одну… — настаивает Лаврентий.

— Лавр!

Потерпев фиаско, он возвращается к моей особе, а Елизавета Константиновна разливает кофе.

— Любопытнейшая тема у него, Павел Иванович. Не преувеличивая, скажу вам — это может быть скачком вперед, переворотом в нашем деле. — И жест в мою сторону: — Не скромничайте, пожалуйста.

— Только так, только так, — кивает Лукашевич, доедая свой фри-фри по-марсельски. — У нас, ученых, нельзя иначе, молодой человек. Вперед и вперед. На новые высоты…

Он говорит благостно, с убежденностью первопроходца, этакого Колумба среди безбрежного океана науки, выстрадавшего свое открытие в мучительных поисках, долгими бессонными ночами.

— Вот осмелюсь о себе… — продолжает он. — В девятьсот одиннадцатом году я защищал ученую степень магистра. Темой была старинная картина «Казак Мамай», помните конечно. — И, ударившись в воспоминания, начинает размазывать: — Мамай сидит под деревом, голый по пояс, в руках сорочка, а рядом бродит конь. Седло, шапка на земле…

Лаврентий понимающе покачивает головой. О Елизавете Константиновне и говорить нечего, у нее деликатных манер хоть отбавляй. Недаром она нет-нет и ввернет вам о своем дворянском происхождении. С некоторых пор дворянством у нас принято хвалиться как склерозом.

— Седло на земле, сорочка… — вспоминает Павел Иванович. — До меня все считали, что Мамай сорочку штопает, а я доказал в диссертации, что вшей бьет. Только к новым вершинам, молодой человек.

Елизавета Константиновна несколько шокирована этими вшами, к тому же упомянутыми за столом. Мило улыбаясь, она смотрит на часы:

— Бог мой! Заслушалась вас, Павел Иванович, и обо всем забыла. Ведь у меня кокарбоксилаза через двадцать минут, а потом час лежать. Знаете, Лаврик, вы хотели поговорить с Евгением Васильевичем. Не так ли? Вот и ступайте. Двадцать минут вам хватит? А я займу Павла Ивановича, — и снова та же улыбка. — Если вы не против, поскучаем вместе. Еще кофе?

В знак согласия Лукашевич протягивает чашку.

Несмотря на свои могучие, цветущие формы, Елизавета Константиновна — вместилище разных болезней, возможных и невозможных, так сказать — бездонный кладезь всяческой хвори. Чего, чего там нет! Первым делом — сердечная недостаточность. Далее — аритмия, и не какая-нибудь простая, а мерцательная. К тому же нарушение обмена веществ, невроз, спондилез, артроз (слова-то какие!). И, само собой разумеется, печень. Здесь, это каждый понимает, без Карловых Вар никуда не денешься. Всего не сочтешь. «Ох, внешность так обманчива, — грустно замечает она. — Это уж я знаю, как никто». Как никто, знает она толк и в спасительных средствах, наших и привозных. По этой части кого хотите за пояс заткнет, даже отца нашей фармакологии Николая Павловича Кравкова.

— Что ж, это дело, — поднимается Лаврентий.

Мы идем в кабинет.

По ковру над тахтой сползает чучело крокодила. Тут же — двустволка — настоящий бельгийский «Лепаж», рога оленя, голова дикого кабана. Как в фешенебельном охотничьем бунгало где-нибудь в Кении или Судане. Гантели в углу, а в полированных стеллажах, — книги, книги… В одном — медицинская энциклопедия, Брокгауз и Ефрон, Большая Советская, в других — парадным строем — Лесков, Бальзак, оба Манна — Томас и Генрих. Среди развешанных по стенам оригиналов Светлицкого, Васильковского, Грабаря на самом главном месте — Елизавета Константиновна, маслом.

— Я пригласил вас для того, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие, — говорит метр. — Шучу, шучу. Садитесь, сделайте милость. — И начинает рыться в бумагах, разбросанных по столу.

— Где же… Куда оно девалось? Лизонька! — кричит он в гостиную, — вы не помните, куда я сунул!

— Поищите на секретере, — отзывается Елизавета Константиновна.

— Да черт его… весь перерыл. Ну, вот же оно… — и достает с подоконника фирменный конверт со штампом. — Взгляните, пожалуйста.

Передо мной письмо из «Медицинской газеты». Лаврентия убедительно просят сочинить статью о наших трудах и свершениях — два подвала. Выслать к пятнадцатому.

В дверях вырастает Елизавета Константиновна.

— Нашли? — И, увидев у нас письмо, возвращается к Лукашевичу.

— Извольте! — говорит Лаврентий. — А когда же писать, если уезжаем? Хотел было отказаться, позвонить им, но Елизавета Константиновна ни в какую — нельзя, неловко: раз-другой откажешься, забудут, что ты есть на свете. И верно ведь! Мы и решили — а что, если напишите вы? Да, да — вы.

— Смогу ли, Лаврентий Степанович…

— Ох, уж эти скромники! Отлично сможете. Будто не знаете, что им нужно.

— Да вроде бы знаю.

— Вот и беритесь, накатайте. О деталях, что там и как там, сейчас поговорим. И отправите сами. Идет?

— Постараюсь, если смогу.

— Говорю вам — сможете. Не хуже меня. Кстати — не за спасибо, а в звонкой валюте. Так что гонорар разделим по-братски, любая половина ваша. Да, вот еще…

Он достает из ящика листы с личными штампами, затем чистые листы. Подписывает один внизу, другой посередине.

— Эти — как там выйдет у вас, а эти — протягивая два листа со штампами — про запас, вдруг машинистка испортит. Если же нет — отдадите обратно, когда вернемся. Перепечатать… — он задумывается. — Перепечатайте где-нибудь на стороне, сами понимаете — без гласности. И лучше всего под диктовку…

Появляется Елизавета Константиновна.

— Лаврик, мне пора!

В метро прохладно, после уличного зноя дышится легко. Злит эта затея со статьей, не иначе ее затея. Лаврентий бы не додумался. «Вот мы и решили…» И дернул меня черт согласиться! Теперь, когда дел будет по уши, загублю не один вечер. Но мог ли я отказать? Где уж там! К тому же он сказал что-то о гонораре — два подвала, дележ по-братски… а деньги — что говорить! — всегда кстати.

Я механически поглядываю на эскалаторы, на спины поднимающихся впереди, на лица, надвигающиеся слева. Их немного на ступеньках. В эти часы больше сидят дома, а те, кто легок на подъем, давно в лесу или на реке.