Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

— Разумеется.

— Может быть, рано?

— Что вы, Лаврентий Степанович!

— Тогда ждем.

И, сделав мне знак, направляется в клинику.

В палате пусто. После обхода всех ребят повели на прогулку. Остались только те, кто не поднимается. У окна, прижав к себе куклу, лежит Галя — девчушка лет шести. Глаза красные, еще не высохли от слез. Чуть всхлипывая, она глядит на стену соседнего корпуса. Обижена, что ее не взяли вместе со всеми. Рядом, забывшись после бессонной ночи, дремлет двухлетний малец, с цыпленка.

По полу тут и там разбросаны игрушки — заводной танк, какие-то надувные резиновые уродцы, плюшевые медведи. Трехколесный велосипед опрокинулся набок.

Кроме Гали и мальца, в палате еще Захар. Его привезли к нам из Богуслава, километров сто с гаком. Поэтому за все время родители были только дважды, первый раз — мать, второй — отец. Я разворачиваю перед ним сверток, бутылку с мандариновой ставлю на тумбочку, колбасу и остальные бутылки прячу в середину.

— Спасибо, дядя врач, — говорит он чуть слышно, отрываясь от книги. — Зачем вы? — И совсем по-взрослому: — Это же денег стоит…

Парень сдает. Бывало, он сразу наваливался на конфеты, мандариновую. Сейчас смотрит равнодушно, слабо улыбаясь. Появились боли в позвоночнике, со вчерашнего дня — в груди. На рассвете ему снова ввели промедол.

Глаза запали, цвет лица стал землисто-серым. Он похож на маленького старичка. Совсем недавно этот старичок гонял вместе с другими по берегу Роси, скакал с камня на камень, бросался с высоты в воду. Там, на голых скалах у реки, это и случилось. Споткнувшись, он в кровь расшиб колено, разбил чашечку.

Я отворачиваю одеяло, присаживаюсь на койку:

— Ну, как ты сегодня? Совсем молодцом…

— Уже хорошо, только спина болит немножко.

— Это пройдет. А что читаешь?

Не дожидаясь ответа, беру синюю, изрядно потрепанную книгу, поднимаю переплет и на первой странице вижу — Густав Эмар «Твердая рука».

Я вздрагиваю, наверное, меняюсь в лице. Даже он это замечает:

— Что с вами, дядя врач?

— Ничего, ничего, — бормочу я сквозь зубы и кладу книгу на место.

Боюсь, что до конца дней своих не забуду эту, упавшую на асфальт тротуара, «Твердую руку» со следами подошвы поперек и рядом — растерянного Славку, его наливающийся кровью глаз…

Был я тогда как Захар, нет — пожалуй, поменьше. Последнее письмо от папы принесли в июле, второй год мы не знали о нем ничего. Все сникло, замерло сразу же, когда ушли наши. Маме с трудом удалось устроиться счетоводом в жилконтору. На ее зарплату мы перебивались как могли.

Сначала в ход пошел диван, обыкновенный боженковский диван, с зеркалом и полочкой сверху, по спинке и сидению обитый черным дерматином. Сейчас такие диваны канули в лету, как пишется в отчетах, — сняты с производства. В наш век шикарных гарнитуров, составляющих мечту, а далее — гордость каждой уважающей себя квартиры, их днем с огнем не сыскать. Мы сколотились на него перед самой войной. Диван был новенький, нигде не продавленный, и нам с ним на редкость повезло — за вырученные деньги Славка приволок домой ведро картошки, два стакана пшена и три пачки сахарина.

За диваном поехали простыни, пододеяльники, а вскоре — полдюжины чашек. Сколько я себя помнил, были у нас такие чашки, — цвета спелой рябины с золотистыми нитями по краям. Потом отнесли на толкучку мамино осеннее пальто. Мама долго убеждала нас, что до холодов она свободно может обойтись кофточкой.

Только папины вещи — костюм, ботинки, сорочки, даже носки, штопанные-перештопанные, — мы берегли как зеницу ока. Мы фатально верили, что папа непременно вернется, если это будет цело. И еще щадили книги. Но дошла очередь и до них…

Идея родилась у нас обоих почти одновременно. Не сговариваясь, мы решили отметить этот день, как всегда. Понятное дело, без лишних затей, но чтобы хоть немного было похоже на прежнее. А прежде в это утро мы чуть свет крались на цыпочках в сарай и извлекали оттуда все, что было куплено на собираемые месяцами копейки и тайком упрятано накануне — флакон одеколона «Четыре короля», а если позволяли ресурсы — даже «Бетти» или «Манон», коробку конфет с шоколадной начинкой и неизменно — букет из георгин и флоксов, с вечера поставленный в воду, чтобы не увял. (Последние два года в заговоре косвенно участвовал папа, к нашей сумме он мимоходом подбрасывал рубль-другой.) Из сарая мы неслись как очумелые, с криком вваливались в комнату и подносили свои подарки маме прямо в постель (мама еще лежала в постели). Так было каждый август.

В ту пору о парфюмерии и кондитерских изделиях не могло быть речи, но цветы продавались на базарах, как прежде. Их можно было купить. Кроме того, мы решили устроить торжественный стол. Уединившись за домом, долго составляли меню, а затем калькулировали расходы. Собственно, калькулировал Славка, не даром прошлой весной он перешел в третий класс, а я лишь готовился в первый. Воображение рисовало этот праздничный стол с георгинами и флоксами посредине, а рядом — целую буханку хлеба, дымящуюся пшенную кашу, салат из огурцов, и помидоров. На десерт — кофе из прошлогодних желудей, тоже продававшихся на базаре и непременно бураки, сваренные, очищенные и разрезанные на дольки, они очень просто могли сойти за мармелад.

Для реализации идеи не доставало пустяка — денег. И тогда мы вспомнили про книги. У нас их было четыре цейсовских шкафа. В дни получки папа всегда обходил книжные лавки и редко возвращался с пустыми руками. Брал он и меня со Славкой. Мы знали всех букинистов, и многие знали нас. К тому времени их разбросало кого куда. Абрам Борисович Розенблюм уехал еще в июле, Мотя Гернгрот (почему-то все звали его Мотей, мы — дядей Мотей) ушел в Бабий яр. Оставался Александр Иванович Ганф. На Подвальной он открыл свой книжный рундук. К нему и решено было направиться.

Дождавшись, когда мама ушла в жилконтору, мы принялись за дело. Само собой разумеется, дело шло почти вслепую. Первыми Славка уложил на дно корзины «Петербургские трущобы» Крестовского и все томики «Агасфера», затем — загадочных «Временщиков и фавориток», разговоры Гете с Эккерманом… Здесь произошла заминка — мы поняли, что нужной суммы это не натянет и, хочешь не хочешь, без собрания сочинений не обойтись. Прикинув так и этак, мы извлекли из шкафа недровского Гофмана, вслед за ним — Писемского в тисненных переплетах, а сверху, скрепя сердца, утрамбовали сойкинского Густава Эмара. С самого утра было пасмурно, небо обложило тучами, поэтому корзину мы предусмотрительно покрыли сверху старой клеенкой. Не будь клеенки, может быть, все обошлось бы благополучно.

Спустившись вниз, мы миновали оперетку, добрались до парка, пересекли его и вышли на Владимирскую. От тяжести немели руки, каждый раз мы ставили корзинку на тротуар и, отдохнув, продолжали свой путь. На Владимирской стал накрапывать дождь. Заткнув концы клеенки поглубже, мы двинулись было вперед, как вдруг сзади послышалось: «Стой!..» Торопясь и размахивая руками, к нам, как футболист на мяч, бежал кто-то в черном. «Полицай!» — успел шепнуть мне Славка. Не сговариваясь, мы в миг подхватили свою ношу и рванули с места.