Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

Позже мы катались сами. Карабкались по крутой, уходящей к самому госпиталю Лабораторной и с горы стремглав неслись вниз. Нам строго-настрого запрещалось кататься на Лабораторной. С разгона там можно было угодить под трамвай (тогда еще внизу ходили трамваи), но мы хотели, как другие, и все кончалось благополучно. Озябшие и раскрасневшиеся, мы возвращались домой, дули на сведенные морозом пальцы и прижимались к пышущей жаром голландке.

Тем временем мама накрывала на стол. Появлялся неизвестно когда успевший закипеть самовар, и все усаживались на свои места.

Перед сном мы всегда читали. Догорал огонь в печи, чуть слышно цокал будильник, а за окном черт прятал месяц, и казак Чуб брел с кумом темной, непроглядной ночью — хоть глаз выколи, Атос поджидал д’Артаньяна у монастыря Босоногих Кармелитов. Лопался по швам заячий тулуп, подаренный Гриневым вожатому в Оренбургской степи. Читали вслух, по очереди — сначала я (слог — к слогу, слово — к слову), Славка (побойче), завершали чтение мама или папа. Потом ложились спать. Я спал со Славкой на этой же койке. Мама выключала свет, поправляла нам одеяло, целовала каждого в лоб и незаметно крестила одного и другого.

Я часто думаю о том, что рано или поздно (придет же черед!) сюда наедут бульдозеры, набросятся на это жилье, обломают деревья, вывернут с корнем кусты, разгонят птиц. И прощай, милая, провинциальная тишина! Взамен вымахаются семиэтажные спичечные коробки, поставленные ребром. Заколесят туда-сюда машины… Эта мысль нагоняет тоску. Право же, они еще не так плохи, эти хатенки, и могли бы послужить людям.

Размышления прерывает Мотя. Она появляется в окне, скептически окидывает мою берлогу и замечает:

— Вылеживаешься…

Я испытываю глупейшее чувство неловкости, будто совершил непростительный грех.

Мотя ставит на подоконник две бутылки молока, полбуханки хлеба, затем выкладывает сдачу.

Пора вставать, уже время. Я слажу с койки, подтягиваю трусы и беру бутылки. За неимением холодильника погружаю их в стоящее у двери ведро с водой.

— Дай, принесу свежей, — говорит Мотя.

Я передаю ей ведро и одеваюсь. Она выплескивает воду на соседний куст, отчего шарахаются в стороны перепуганные куры, и через минуту возвращается с полным.

— Вечером приберу, — кивает она на окружающий меня бедлам.

Как всегда, в эту пору здесь не протолкнешься. У прилавка, где продается печенка, галдят тетки, постарше и помоложе. От них не отстает рассеявшаяся вперемешку мужская особь.

— Шурочка, не отпускай без очереди!

— Мужчина, вы же не стояли!

Мужчина что-то мямлит, в связи с этим начинается обмен мнениями.

Рядом в ы б р о ш е н ы издыхающие лещи. Тут тоже толчея. К сведению уважаемой публики висит объявление:

«Уснувшую при реализации» — понимай: загнувшуюся при продаже.

Я переминаюсь с ноги на ногу. Лезть без очереди совестно, становиться в хвост некогда — уже без десяти девять, в конторе нужно быть в срок. Не дай бог опоздать, Сокирко съест живьем. Случайно, я встречаюсь глазами с Шурочкой, совсем юным созданием, только-только вылупившимся из торгового техникума и пока еще поминутно краснеющим и смущающимся. Шурочка делает непроизвольное движение в мою сторону, инстинктивно я устремляюсь к ней. И тут происходит чудо — тетки, готовые отвинтить друг другу головы, если что не так, предупредительно расступаются и пропускают меня в самую гущу. Недовольно косится лишь сильный пол. Кланяясь и улыбаясь влево и вправо, я пробиваюсь к прилавку.

Галантерейное, чорт возьми, обхождение! — сказал бы гоголевский Осип.

По моей просьбе, Шурочка отвешивает мне полкило любительской колбасы. Затем прихватывает три бутылки мандаринового напитка и для полного сервиса заворачивает все в пакет. Как говорится, о т о в а р и в ш и с ь таким образом, я, с теми же улыбками и поклонами, отчаливаю от прилавка. Меня провожают ласковые взгляды.

Наверное, есть во мне все-таки что-то внушительное, безупречное.

Я разливаю физраствор. Наполняю новую пробирку, ставлю ее в ряд и слышу знакомый голос… Выглядываю в окно — неужели Кривдин? Ну, так и есть.

— Лукич, — кричу ему, — ты?

Он задирает голову.

— Здорово, Женя.

Спускаюсь по лестнице. Кривдин нашел занятие — выносит из вивария пустые клетки, складывает их перед Мотей. Она обосновалась рядом и, сидя на детском стульчике, исследует каждую клетку — паяльной лампой выжигает там клопов. Огонь шарит по прутьям, дну, проникает в самые заветные щели.

Пожимаем друг другу руки.

— Вчера выписали, — говорит он, точно извиняясь, и улыбается на мой недоуменный взгляд.

— Погоди… Как же так, Лукич?

— Все в порядке.

— Напросился, наверное?

— Так бы и отпустили…

Я не верю — не могли же они, не поставив диагноз, взять и выписать. Спрашиваю, нет ли болей, тошноты.

— Говорю тебе — порядок.

— Ну, рад за тебя, если порядок.

В самом деле, я рад за него. Это — не для красного словца. В мае он подхватил грипп (ухитрился же в мае!) не вылежал, как водится, и через неделю свалился снова. Стало донимать в области желудка, порой было невмоготу. Боли усиливались, с каждым днем ему становилось хуже и хуже. Все в один голос заподозрили язву. От стационара он, с Ольгой Сергеевной, отказался. К нашему учреждению каждый испытывает почти суеверный страх. Ольга Сергеевна взялась лечить по-домашнему — грелки, атропин. Как-никак, она медработник — процедурной сестрой у водников. И дней за десять стало легче, а дальше и бюллетень закрыли. Так, постепенно все забылось.

Вдруг — звонок из скорой помощи:

— Есть у вас такой?

У телефона оказалась Ноговицына.

— Да, есть. Водителем на трехтонке.

— Так вот…

На Суворовской он потерял сознание и чуть не врезался в трамвай. К счастью, вовремя успел затормозить.

Общими усилиями мы положили его на больничную койку.

— В понедельник приступаю, — говорит он. — Сходим в «Арарат», отметим возвращение.

Из вивария показывается Витька — шкет, отцу по пояс, самый меньший у них. И он тащит клетку, кладет ее в очередь.

Кривдин поглядывает на часы:

— Пожалуй, пора. А мы на пляж собрались, — кивает он в Витькину сторону.

Я провожаю их до ворот. Кривдин заметно сдал — ввалились щеки, выступили скулы. Даже ожог потемнел, стал каким-то чужим, не его. Этот ожог, с виска до самой шеи, — память о Старом Осколе. Летом сорок третьего он горел там в своем танке.

Прощаемся мы на улице. Я возвращаюсь в лабораторию за своей покупкой. Вниз по лестнице спускается Лаврентий.

— Вас-то я и ищу. Есть дело… — и тотчас же оглядывается по сторонам. — Впрочем, знаете что… Приходите завтра домой, там и поговорим. В одиннадцать устроит?