Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

Последние пути в аэропорт отрезаны.

— Телеграмму дай, когда прилетишь, и звони, слышишь — звони!

Тут я прошляпил. А ведь нужно было учесть и телеграмму, и звонки. Правду говорят — на всякого мудреца довольно простоты.

— Непременно дам.

— Сразу же!

— Конечно, сразу.

— И позвони, пожалуйста.

— Завтра же позвоню.

Мы забыли, что завтра суббота и звонить, собственно, некуда — в издательстве выходной. Впрочем, теперь это все равно.

— Целую, милый!

— И я тебя.

— Крепко целую.

— И я тоже.

— Телеграмму не забудь.

Сегодня мне надо быть в самом лучшем виде. Поэтому все утро я занят экипировкой. Соскреб грязь, налипшую к туфлям, и до блеска натер их суконкой. Обрезал бахрому, свисающую со штанов, а затем тщательно выутюжил складки. Теперь складки выпирают, как новые, спереди и сзади. На выстиранной с вечера ковбойке ни одного пятна.

Куда-то запропастился галстук. Я обыскал всю комнату, перерыл шкаф, наконец галстук обнаружился в коридоре, на вешалке. Смахнув пыль, я сначала завязал его широким, моднейшим узлом, а далее снял и упрятал в карман. Туда же сунул чистый носовой платок.

Жаль, нет у меня зеркала побольше, этакого трельяжа. Но думаю все же, что вид мой — вполне респектабельный. В таком виде смело можно явиться на прием не то что к Елизавете Константиновне, но и к самой Елизавете Второй, владычице Англии и всего соединенного королевства.

Так как с утра что-то парит и снова может быть дождь, я прикрываю створки окна и, довольный своим туалетом, выхожу в палисадник.

…Балкон на втором этаже пуст. За посаженной в ящиках сальвией видны разноцветные шезлонги, в стороне — любимая качалка Лаврентия. Дикий виноград уже покрывается предосенним багрянцем.

Кто-то толкает меня под локоть. Передо мной — Котька, или Костик (именуется по-разному), иначе говоря — Покровский-младший, сущее наказание папы и мамы. В минуты откровенности Лаврентий признается, что этот двадцатилетний горилла послан им за грехи. Сломив себя, Котька пошел по отцовской стезе и сейчас вымучивает у нас врачебную практику. По велению сердца и прочим показателям ему бы в самый раз быть в физкультурном, на факультете тяжелой атлетики, если есть там такой факультет, или на каком-нибудь другом в этом роде.

— Ну, что вы скажете? — помахивает он чемоданом-портфелем.

— Что, собственно, сказать?

— Про вчерашнее.

— Что-то случилось?

— Еще бы!

— Что же?

Котька мрачно твердит:

— Так ляпнуться! Так ляпнуться!

— Да объясни толком.

Моя тупость выводит его из себя.

— Про матч я, понимаете — про матч! — И терзается снова. — Три — ноль, три — ноль и один в свои ворота…

Наконец я сообразил.

— Всего-то?

Он выкатывает глаза.

— Вам мало!

— Мне какое дело?

Не встретив сочувствия, он презрительно пожимает плечами.

— Я всегда говорил, Что вы отсталый человек.

— Ладно! Отсталый так отсталый. Скажи лучше, твои дома?

— Где же им быть! Про вас что-то говорили. И еще — эта старая балда ни свет ни заря причапала.

— Какая балда?

— Только начали чемоданы собирать — тут как тут. Теперь до вечера проторчит.

Чуть забывшись, Котька возвращается к вчерашнему:

— Три — ноль! Подумать: три — ноль… — повторяет он как «три карты, три карты». Вот возьму и утоплюсь.

Меня передернуло.

— Ну и дурак.

— А что? Очень просто, раз — и готово! Погодите… — щелкает он себя по лбу и начинает рыться в портфеле.

Оттуда выглядывают ультрамариновые плавки, ласты, бутылка коньяка.

— Так и есть — транзистор забыл, замутили башку.

— Вернись.

— Нельзя, плохая примета.

Кивнув ему на прощанье, я иду к парадному.

На втором этаже вынимаю галстук, набрасываю его на шею, потуже затягиваю узел. Затем приглаживаю вихры и жму на звонок.

Из-за двери доносится раскатистый собачий лай, торопливые шаги. Передо мной — Елизавета Константиновна. Но Кнопка, бежавшая следом, отбрасывает ее в сторону, с разгона прыгает мне на грудь, и, не дав опомниться, целует в губы.

— Боже! — ахает Елизавета Константиновна. — Несносное животное… Тимофеевна! Где вы, голубушка? Не поцарапала, Евгений Васильевич?

Я вытираю губы, пытаюсь улыбнуться и отрицательно покачиваю головой.

— Сейчас принесу одеколон, — говорит она и, пройдя вперед, радушно докладывает в гостиную. — Лавр, угадайте, кто к нам пришел. Ни за что не угадаете… Евгений Васильевич.

Можно подумать, что меня не ждали. Но я уже привык к этой игре в нечаянную радость. Нравится — пускай себе!

В гостиной Лаврентий и старый друг их дома — Павел Иванович Лукашевич. Значит, на него-то и сетовал Котька. Павел Иванович никакая не балда а скорее напротив — доктор филологии, член-корреспондент нашей академии, большой знаток древних литератур и народного искусства.

По белоснежной скатерти расставлены тарелки, хрустальная ваза с печеньем, кофейный сервиз. Кнопка подпрыгивает, вошла во вкус и готова начать все сначала.

— Садитесь, садитесь скорее, — говорит Лаврентий.

— Погодите, Лавр, — останавливает его Елизавета Константиновна, успевшая вернуться с куском ваты и флаконом «Красной Москвы». — Где же вы, Тимофеевна?

Появляется Тимофеевна, фигура вечно безмолвная («нет — да», «да — нет»), нечто среднее между домработницей и экономкой.

— Тимофеевна, уберите ее, пожалуйста, — кивая на собаку, говорит Лаврентий.

Старуха выталкивает упирающуюся Кнопку в дебри квартиры. По настоянию хозяев и гостя я обтираю одеколоном губы, вокруг рта, заодно — пальцы и ладони.

— Уверяю вас, Павел Иванович… — упорствует Лаврентий.

— А я вам говорю — бил прямо по воротам, — не соглашается Лукашевич.

Видимо, и здесь речь идет о том же, о вчерашнем матче. В свои годы Павел Иванович — лихой футболист (зритель, естественно) и в этом деле переспорит любого.

Елизавета Константиновна поглядывает на мой галстук.

— Фри-фри хотите? Фри-фри по-марсельски, — многозначительно подчеркивает она и, не дожидаясь ответа, кладет мне на тарелку жаренные помидоры — красно-бурое месиво, посыпанное чем-то зеленым.

Хочешь — не хочешь, придется есть. Попробуй отказаться — обиды не оберешься. Но выручает Лукашевич:

— Лаврентий Степанович, вы не познакомили меня со своим юным другом.

У него явное выпадение памяти. Мы знакомимся всякий раз, но мой метр, глазом не моргнув, симулирует рассеянность.

— Эх, голова! Простите… — И затем, чуть повысив басок, как конферансье на эстраде: — Евгений Васильевич, мой ученик и научный сотрудник нашего института.

Я поднимаюсь и пожимаю протянутую над тарелками руку, а Елизавета Константиновна все вглядывается в мой галстук:

— Какой у вас галстук, Евгений Васильевич! Пари держу — Лос-Анжелос.