Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

Она поднялась.

— Ну, пойду я. Спасибо, что пришел.

— Погоди! — засуетился я. — Куда же ты? Ведь мы не поговорили…

— О чем?

Я не нашелся, что ответить, начал про отгул после дежурства, сказал, что ездил к ней в издательство, домой, спешил сюда и ничего с собой не принес.

— А мне ничего не нужно, — сказала она. — Здесь все есть!

— Но я приеду вечером…

— Больше не приходи! Ни сегодня, ни завтра.

Что ж, я ждал этого. Я опустился на скамью. Она подошла ко мне, положила руку на плечо.

— Не надо, милый. Зачем же нам снова играть в эту игру? Ведь ты жалеешь меня, себя винишь в чем-то. А ты ни в чем не виноват, ни в чем. Это я во всем виновата. Выходит, воровала что-то…

Я хотел возразить, но она ладонью прикрыла мне рот. Потом села рядом.

— Не потому, что так получилось. Я о другом — поверила, возомнила о себе много, в облака занеслась…

Я чувствовал, что струна натянута до предела и вот-вот оборвется.

Мимо нас прошли двое. Она умолкла, а затем продолжала вполголоса:

— Но мне было хорошо с тобой. Казалось, что хорошо, и я это никогда не забуду. Ну, вот и поговорили.

Мы сидели совсем близко, я слышал, как бьется ее сердце. И вернулось из далекого детства — однажды к нам забежал кролик, чей-то соседский. Видно, вырвался из клетки. На него набросились дворовые собаки. Он прижался к стене дома, дрожал всем телом, а собаки прыгали вокруг, чтобы разорвать в клочки. Я разогнал собак, схватил кролика на руки и прижал к себе. Его сердце билось о мою грудь, как сейчас, удар в удар, билось рядом со мной ее сердце. Все это пронеслось в какой-то миг и сразу исчезло. Я взял ее за руку.

— Если бы ты могла простить меня.

— Не обманывай себя, Женя, — чуть слышно проронила она, — и не жалей меня. Я не хочу, чтобы меня жалели.

И тогда я сказал ей то, что никому никогда не говорил. То, что испокон веков, сколько мир стоит, случалось и великой правдой и великой ложью:

— Я люблю тебя.

Глаза наши встретились — мои и ее, серо-зеленые, глубоко впавшие в орбиты.

— Боже, какая я тряпка! Ведь я себе слово дала, если жива останусь, не видеть тебя, ничего не знать о тебе…

На аллее показалась новая пара.

— Сюда идут, — поднялась она со скамьи.

Мы возвращались так же медленно, как шли раньше, обходя людные места, сторонясь тех, кто попадался на пути.

— Женя, — сказала она — я не думала, что ты придешь сюда, станешь разыскивать… право, не думала! — И слабо усмехнулась.

Уже на крыльце, взявшись за ручку двери, она попросила на прощанье:

— Позвони туда, ко мне. Скажи, что я больна, — А затем, понизив голос: — Но больше ничего не говори. Просто заболела.

Я вышел на улицу. Вольно-невольно, она отхлестала меня по щекам.

И в самом деле — ночью, не переставая, лил дождь. Моросил все утро, и лужи разлились по асфальту двора, между корпусами, виварием и прозекторской. И больные, и персонал прятались в помещениях.

За воротами просигналила машина. Я оглянулся по сторонам — голубой капот нашей «Волги» выглядывал из распахнутых дверей гаража, Кривдин обтирал изнутри стекла своей трехтонки.

Просигналило еще раз, ворота растворились и, обдав меня брызгами, во двор въехала незнакомая полуторка. Сверху, опираясь на кабину, стоял отец Захара. Он перегибался через борт, что-то говорил водителю и показывал на прозекторскую. Затормозив, машина двинулась в глубь двора. Обходя лужи, ступая по кирпичам, разбросанным вокруг, я пошел за ней.

Когда я добрался до прозекторской, полуторка стояла уже у входа. Отец Захара пытался спуститься вниз. Хватаясь одной рукой за борт, другой придерживал протез, а носком ботинка искал точку опоры на колесе. Я протянул ему руки. Поколебавшись, он оторвался от машины и попал в мои объятия. Затем я влез в кузов и достал палку.

В это время из подвала вышла мать. В той же кофточке, теперь застегнутой по горло. Глаза были сухие, взгляд отрешенный. Увидев меня, сделала шаг вперед, но остановилась и только кивнула.

— Прибыли, значится, — рапортовал отец, довольный выполненным поручением. — Едет до самого Медвина. Так что, считай, по дороге. Только… — И, бросив взгляд в мою сторону, заскрипел к ней протезом.

— Меньше ни в какую… — продолжал он уже шепотом.

— Хорошо, — сказала она, механически роясь в сумочке.

За нами распахнулись, а потом захлопнулись дверцы кабины и появился водитель — малый не больше тридцати. С красной рожей и выпирающим из-под майки брюхом. Он не понравился мне с первого взгляда. И рожей, и этим, не по летам, брюхом.

— Ну, как оно дела? — заговорил он, снова же не идущим ко всему фальцетом. — Здравствуйте, мамаша.

Не дождавшись ответа, окинул взором разлившиеся повсюду лужи.

Она отсчитала деньги, протянула мужу, тот передал их по назначению.

Бумажки забегали в руках, как заводные. Малый переворачивал каждую сверху вниз, снизу вверх, покривился на одну подклеенную и, удостоверившись, что получил сполна, бросил в нашу сторону:

— Порядок! Что ж, поехали. Как сказано, время — деньги.

Опираясь на палку, отец двинулся к подвалу.

— Подождите, — остановил я его, — Лукич! Эй, Лукич!

Кривдин выглянул из свой кабины.

— Без тебя не обойдется.

Набросив на голову плащ, пробежала Ноговицына.

Вслед за матерью мы спустились в подвал. На самом краю длинного, оцинкованного стола стоял гроб. Не гроб, а скорее гробик — форменный сосновый ящик, наскоро огрунтованный суриком. Я взялся за один конец, Кривдин за другой. Мы понесли его по лестнице. Касаясь поручней, она шла за нами. У входа вырос водитель. Потеснив Кривдина, он ухватился за переднюю часть.

Борт был опущен. Мы поставили гробик в кузов. Опираясь на палку, нам помогал, пытался помочь, отец.

— Порядок, — еще раз профальцетил водитель.

— Садитесь в кабину, — сказал я матери.

— Здрасьте, — запротестовал он. — А телевизор куда же — под дождь?

Я взглянул в окно кабины. На дерматиновом сидении, обмотанная засаленным одеялом и надежно привязанная к спинке веревками, красовалась покупка.

Кривдин помог отцу забраться в кузов.

— Не надо, — сказала она, показав на гробик и мужа. — Я вместе с ними.

Я бросился в лабораторию.

— Время, время, дорогие товарищи! — кричал мне водитель.

— Сейчас.

Я вернулся с дождевиком.

— Что вы! — встрепенулась она.

— Берите, берите. Вернете когда-нибудь.

Кривдин принес из гаража кусок брезента и деревянную скамеечку. Мы влезли в кузов, обернули гробик брезентом, а скамеечку поставили рядом. У кабины нетерпеливо топтался водитель.

Один за другим мы соскочили на землю.

— Спасибо, товарищ врач, — сказала она.

— Спасибо, спасибо, — вторил отец.

Захлопнулась дверца кабины, полуторка тронулась с места и, просигналив у будки, выехала за ворота.