Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

Я вышел за ней. На улице она врезалась в лужу, а потом исчезла из виду.

В тот день, как и сегодня, шел дождь. Но не теплый, летний, а мартовский, вперемешку с мокрым снегом. И так же несли гроб, а на мостовой стояла такая же полуторка. Мы приникли у дома, в стороне ото всех, и молча жались друг к другу. Последней вышла тетя Таня, папина сестра. Она заперла дверь, взяла нас обоих за руки и повела с собой. Несколько часов тому назад она прилетела из Харькова. Мы стали с ней первыми, а за нами — кто-то из соседей, незнакомые женщины из маминой конторы.

…Гроб положили у разрытой могилы, сняли крышку. Мама была как живая, только хлопья снега падали на щеки, на подбородок и не таяли, а тетя Таня все прикасалась к ней платком, смахивала с лица капли дождя и снежинки. Потом каждый из нас — Славка, я и тетя Таня — припадали к мерзлым комьям и целовали ее в лоб…

На голых ветвях деревьев, чего-то дожидаясь, сидели вороны.

Все началось в ту пятницу, после Нового года. А может быть, и раньше — и до того мама часто жаловалась на сердце. Сразу же мы укладывали ее в постель, давали капли, порошки, грелку. Но эта первая новогодняя пятница запомнилась навсегда.

Выклянчив у мамы несколько рублей, мы, тотчас же после уроков, помчались в кино. С книгами и тетрадями, не заходя домой. Шло «В старом Чикаго». Который раз, забывая все на свете, мы следили за крытым фургоном, несущимся по прерии вдогонку поезда, за отчаянной дракой братьев, за пламенем, вспыхнувшем сначала в коровьем хлеву, а затем охватившем весь город.

…у самого порога на нас обрушилась Мотя:

— Где вы пропадаете, ироды? Батько ждет — не дождется, а им ноль внимания!

Мы разинули рты.

— Часа два битых мордовался, все выглядывал, выглядывал…

В эту минуту подошла мама.

— Часть ихняя проездом, — обращаясь уже к ней, продолжала Мотя. — Отпросился, значит, к своим.

— Боже мой! — воскликнула мама.

— Вижу — заперто, да как дыбану! Он за мной. Нет, — говорю, — вы, Василий Дмитриевич, лучше оставайтесь, а вдруг заявлятся. Сама же, первым долгом, к вам. Нету, говорят, их в данный момент.

— Я же с утра ушла, — сказала мама.

— Тогда я в школу! Гасаю, гасаю по этажам, а их, сукиных сынов… извиняюсь, тоже нету. Вернулась, а он — все на часы и на часы. Отстать сильно боялся. Так и ушел…

— Где же она, часть эта?

— А на стадионе. Говорил, что там. Увидите машины кругом, значит — часть.

— Пойдемте, дети! — обернулась к нам мама.

Мы выбежали на улицу.

— Да вы — скоком, скоком! — кричала нам Мотя. — Может, на месте еще.

…На стадионе было пусто, ни души. По талому снегу расходились следы только-только уехавших грузовиков.

Мы возвращались долго, уже не торопясь. Всякий раз мама останавливалась, чтобы перевести дыхание. Мы думали о машинах, мчащихся сейчас по шоссе туда, где шли бои. Об этих боях каждый день писали в сводках, передавали по радио.

— Это все, дети, — говорила мама. — Все…

В комнату вошла Мотя. Она вывернула перед нами вещевой мешок — буханка хлеба, колотый сахар-рафинад, мыло.

— Вам оставил.

А через неделю пришла бумага — бланк со словами, отпечатанными на машинке. Она лежала на столе рядом с конвертом, и каждый, не говоря ни слова, вспоминал и его, и свою жизнь — не очень долгую у мамы и совсем короткую у нас.

С тех пор мама почти не вставала с постели. Ей становилось все хуже и хуже. Однажды заполночь она стала задыхаться. Оставив ее на Славку, я выбежал из дому. Внизу, за углом, была аптека. Меня сразу же впустили, сами набрали номер.

— Стой на улице, мальчик, — сказала дежурная. — В темноте они без тебя не найдут.

Я ждал недолго. Увидев светящиеся фары, я бросился на мостовую и поднял руку.

Из машины выскочили трое — старик в полушубке и две женщины с чем-то большим, громоздким. Я повел их к дому.

Когда мы вошли, Славка поднялся с постели. Мамы уже не было.

Дождь лил не переставая. Я вернулся во двор и, обходя лужи, пошел в биокорпус.

Сегодня в помощь мне приставили Клаву — девицу еще зеленую, но не по летам разбитную. В прошлом году она окончила десять классов, сунулась в какой-то вуз, срезалась на первом же экзамене и, поболтавшись дома, поступила в нашу контору. По должности она — препаратор, однако на этом деле впервые. Отложив штангенциркуль, я склонился над журналом.

— Евгений Васильевич, а почему я вас вчера не видела?

Пока что все идет отлично. Я измерял группу усиленного питания и всюду — рост опухоли, интенсивный рост.

— Евгений Васильевич…

— Погоди, — отмахиваюсь я, заполняя графу. — Чего тебе?

— Почему вас не было?

— Где не было?

— На Марьяновиче, конечно. Антонина Викторовна достала билеты всем, кто записался.

Трезвон вокруг этого Марьяновича стоит у нас вторую неделю. С тех пор, как в городе появились афиши.

— Неужели не читали объявления в вестибюле, не слыхали, в конце концов?

— Читал, слыхал, наслышался, — говорю я, устанавливая на столе клетку с голодающими.

— И не пошли! — пожимает она плечами. — Странно, высшей степени странно… Поверьте, впечатление потрясающее.

Я оглядываюсь по сторонам.

— Послушай, сорока, куда ты девала корнцанг?

Возвращаясь к нашей прозе, она достает его с пола.

— Пожалуйста.

Я вынимаю первую крысу и прижимаю ее к столу.

— Держи, только покрепче.

На голоде крыса стала еще злее. Извиваясь, она свирепо скалит зубы.

— Евгений Васильевич, мне страшно.

— Снова?

Не пойму, трусит ли она в самом деле, или прикидывается. Не иначе — прикидывается, для пущего куража.

— Ой, как страшно!..

Однако под моим взглядом принимает у меня корнцанг и, держа его двумя пальцами, пятится в сторону.

— Имей в виду, — предупреждаю я, — вырвется — сама ловить будешь.

Волей-неволей она возвращается к столу, я же прикладываю к опухоли штангенциркуль.

— А если укусит? Смотрите, на палец уставилась!

— Укусит — оттяпаем палец.

— Ой! Теперь на руку…

— Оттяпаем руку, по самый локоть. Раз — и как не бывало.

— Вы все шутите.

И здесь отлично. Наросло, как я думал, чуть-чуть. Втолкнув крысу в пустую клетку, я делаю запись в журнале, а затем достаю новую.

— Что же это… — лепечет она. — Всех так, одну за другой?

— А ты как думала, — говорю я, протягивая ей корнцанг.

— Нет, я не могу!

Крыса вертится в воздухе, стремясь вырваться из тисков.

— Ну?

— Не могу, я боюсь…

— Довольно болтать, — обрываю я. — Вот съезжу по одному месту, куда боязнь денется!

Само собой, я говорю это для острастки, но она принимает все всерьез. Выхватывает у меня корнцанг с крысой и с маху опускает его на стол.

Снова опухоль меньше нормы. Едва-едва.

— Евгений Васильевич, вы забываете, что я все-таки женщина.