Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

Рабочий день на исходе. С папкой, уже распухшей от снимков и анализов, вхожу в приемную.

Лора счастлива вдвойне. Во-первых, по приезде Лаврентия от нее поотстанет Сокирко с его кисло-сладкими укорами по поводу недостаточной радивости, не относящихся к служебной программе телефонных разговоров с подругами и неизменно косыми взглядами на брюки в бесстыжую обтяжку, то ярко-пунцовые, то небесно-голубые. Во-вторых…

Она манит меня пальцем к своему столу и выдвигает верхний ящик.

— Посмотрите, Евгений Васильевич.

Среди бумаг со штампами и без оных, с резолюциями и еще без таковых, оберток из-под карамели и недоеденных хлебных корок я вижу внушительных размеров овальную коробку. Лора приподнимает верх. На белом атласе, в особых ячейках — универсальный набор красоты: губная помада разных цветов, от морковного до темно-малинового, столь же переменчивая гамма пудры, два заковыристых флакона духов и еще что-то косметическое.

— Ну, знаешь, — говорю я, — всякое видывал, но такое впервые. — И киваю на дверь Лаврентия. — Он?

Лора делает утвердительный жест.

— Вена! Смотрите…

И осторожно переворачивает коробку тыльной стороной.

— Не надо, не надо. И так верю. Скажи лучше — у себя?

— Ждет вас, уже спрашивал.

Я вхожу в кабинет.

Лаврентий чуть похудел, но взамен весовых излишков заметно посвежел и снова обрел утраченную в повседневных хлопотах осанистость. Во всех его повадках сквозит что-то молодцеватое, гусарское.

— Прошу, — слегка приподнимается он в своем кресле и, вертя «Медицинскую газету», показывает на стул.

— Прочел с удовольствием, отменнейшая статья. Если по правде, я бы так не смог.

— Перехваливаете, Лаврентий Степанович.

— Ничуть. Говорю без самоуничижения и комплиментов, хотя вы их любите.

— Вот уж чего не замечал за собой.

— Зато я замечал. Знаем мы вас…

Приличия ради задаю положенный вопрос:

— Как вы себя чувствуете? Вижу — превосходно.

— Не жалуюсь.

— А Елизавета Константиновна?

Он медлит с ответом.

— Что вам сказать… По мне — дай бог всякому, по ее — скверно, хуже, чем было. Но это между нами, — и, махнув рукой, от домашних проблем возвращается к статье. — Тоже читала, и ей очень понравилось…

Случайно я взглянул на стол. У чернильного прибора лежит знакомое уже почтовое извещение — гонорар из редакции. Вчера я видел его у Лоры — 203 рубля с мелочью. Поймав мой взгляд, Лаврентий тотчас же накрывает бланк томом «Медицинской энциклопедии». С чего бы такая конспирация! Впрочем, я пришел сюда не за тем.

— Лаврентий Степанович, — говорю я, выкладывая свою папку, — я по поводу Кривдина…

— Печально, весьма печально, — перебивает он. — Значит, в вашей палате. Рябуха говорил мне о вашем участии, о ваших подозрениях.

— По-моему, это началось до гриппа.

— Не исключено, не исключено, — барабанит он пальцами по столу.

— Кажется, опухоль операбельна. Ее можно удалить, а затем…

— Погодите, не торопитесь. Завтра посмотрю его на обходе. Анализы готовы?

Я протягиваю ему папку.

— Эритроцитов меньше нормы, — говорю я, подвигая листок с анализом крови.

— Вдвое, — морщится он, сняв очки. — Рентгенологическое исследование сделали?

Я вынимаю рентгенограммы.

— Взгляните, Лаврентий Степанович.

Взяв из папки снимок, он подносит его к свету.

— Вижу, вижу.

— В антральном отделе желудка — дефект наполнения.

— Так-с, — цедит он, перебирая содержимое папки. — Анамнез… Ладно! Желудочный сок?

— Кислотность резко понижена.

— Дайте сюда… — Пробежав по анализу желудочного сока, он на секунду-другую умолкает. — Что ж, положим на стол. Внепланово. Оперировать… решено — оперировать буду я. А теперь подумаем об ассистентах. Вы, естественно, и… Ноговицына, пожалуй. Вот и отлично. — И, перебирая листки календаря, останавливается на девятом августа.

— Итак, девятого… — На чистом листке появилась размашистая пометка. — Передайте там от меня. И не забыть повторные анализы, все до единого…

Поднявшись с кресла, он протягивает руку.

В приемной я вижу Димку Павлусевича. Лора выдвинула перед ним ящик стола — все та же коробка.

А теперь я расскажу, как меня подвел Светославский. Да, да! Не удивляйтесь, пожалуйста. Тот самый Сергей Иванович Светославский — передвижник, пейзажист, ученик Саврасова.

День выдался на славу — ни собраний, ни заседаний. Часы в вестибюле отзвонили шабаш, я взялся уже за ручку двери.

— Евгений Васильевич! — послышалось за спиной.

Позади стоял Лаврентий. Он что-то говорил своему водителю Пете. Тот закивал и скрылся в коридоре, ведущем во двор.

— Отпустил его домой, пусть отдыхает, — сказал Лаврентий, — а мы с вами прогуляемся. Если ничего против не имеете и других дел нет.

…Ясный солнечный день, детские коляски в парке, редкие прохожие, пенсионеры, дремлющие на скамьях.

— Пойдем пешком, — говорит Лаврентий. — Мы так мало ходим. Это наша беда, болезнь века. Невдомек, почему вытащил вас на свет божий? — улыбается он. — Ничего странного нет: ведь я ваш должник и долги свои привык отдавать — мое правило, моя житейская твердь.

Наконец-то! Зачем же потребовалось разводить эту мистификацию с почтовым бланком, прятать его под книгу?

— Итак, — резюмирует Лаврентий, — я должен с вами рассчитаться. Только давайте попросту, без разных там цирлихов-манирлихов. Терпеть их не могу. Пойдем и дырбалызнем стоя, по-студенчески.

А я-то, в простоте душевной, думал, что он сразу же потянется к бумажнику. Впрочем, вовсе не обязательно отсчитывать мою половину на глазах у встречных.

Из парка мы вышли на улицу.

— Кроме того, — добавляет он, — у меня праздник, редчайший улов. И это нужно отметить.

— Ездили на реку? — наивно спрашиваю я.

— Какая там река! Второго Светославского отхватил, пейзаж — лесное озеро. И, между нами, почти даром. Презанятнейшая история, послушать только…

Я набираюсь терпения.

— Ну, то, что живопись — моя слабость, моя боль, моя утеха, все знают. Так вот, звонит вчера утром Лукашевич Павел Иванович, вы с ним у нас встречались. Звонит и дает адресок одной старушенции… Чуточку отступлю, — генералгубернаторствовал здесь в прошлом веке некий Кайсаров, в свое время — адъютант у Кутузова. Губернаторствовал во славу, а затем почил на Аскольдовой могиле. К вашему сведению — до войны там кладбище было. Старушенция же эта какая-то пра-пра ему, дожившая до наших дней, а ныне, на закате земного бытия, сбывающая домашний скарб. Вы слушаете? Среди остального — и слабость мою. Само собой разумеется, я встрепенулся, как борзая, почуявшая дичь. Даю знак Пете, он запрягает нашу «Волгу» и под вечер вчера отправляемся на поиски.