Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

Взошло солнце. Снова застучал мотор. Лодка резала реку вдоль и поперек, диагоналями пересекая ее от одного берега к другому. По пути мы заходили во все заливы, шли пешком по берегу, заглядывая под каждый куст, под каждую корягу.

Мимо, вверх и вниз, проносились ракеты, проплывали пароходы, ползли баржи.

На закате мы были у Вишенек. Солнце садилось за горизонт, пришлось возвращаться.

Почти всю дорогу, туда и обратно, мы молчали. В наступающей тьме я увидел вдруг что-то черное, плывущее навстречу.

— Дядя Гриша!

Он выключил мотор и взялся за весла. Медленно, затая дыхание, мы приближались к этому черному, оно — к нам.

Поравнявшись, мы увидели бревно, упавшее с баржи или сброшенное в воду при погрузке.

Домой мы вернулись во втором часу ночи.

Славку нашли через неделю. Совсем близко, у Жукова острова.

Объявили мою станцию. Не дожидаясь автобуса, я вышел на широкий, обсаженный тополями бульвар, миновал несколько пересекающих его улиц и, дойдя до последней, свернул в переулок.

Открыла Ольга Сергеевна.

В первой комнате — все четверо — старший, Леньчик, двое девочек-близнецов и меньший, Витька, прилипли к телевизору. Дикторша объявила концерт мастеров искусств.

— Тише, ребята, — сказал я, кивнув всем четверым.

Леньчик приглушил звук, а мы с Ольгой Сергеевной скрылись по соседству, плотно притворив двери.

Кривдин лежал на тахте, обернувшись простыней. Рядом с празднично цветистыми обоями комнаты, оранжево-вишневым ковром, свисающим от потолка и, даже в этот вечерний час, ослепляющей белизной простыни, он казался чем-то инородным. И тусклой серостью лица, и то вспыхивающим, то угасающим блеском глаз. Увидев меня, он зашевелился и, силясь подняться, напустился на Ольгу Сергеевну:

— Так и знал — раззвонила, разнесла! Просил же, говорил тебе, что завтра здоров буду…

— Лежи, пожалуйста, — сказал я, присаживаясь рядом. — И не строй из себя героя.

В комнату вошел Леньчик, прислонился к стене.

Ольга Сергеевна поправила съехавшую простыню.

— Видите, Евгений Васильевич? Нет, уж ты помолчи, я все скажу. Каждый раз такое: придет домой и чуть что — как спичка. И с ними, — кивнула она в сторону Леньчика, — и со мной.

— Не знал я, Дмитрий Лукич, что ты такой ухарь-купец.

Он пытается улыбнуться.

— Послушай ее…

— И давно такой занозистый?

— Считайте, с весны. Прежде человек как человек был. Да не в нас дело, пускай себе! Мы все перетерпим. Тает на глазах — вот главное. Не ест ничего — хлебнет ложку, и пошло — то ему не так, это не по нем. А сам сразу на боковую.

— Как это «на боковую»?

— Обыкновенно, лежнем лежит. И вечера все, и выходные тоже. Что ж, когда сил нет подняться…

Я ловлю каждое слово — эта не замечавшаяся ранее раздражительность, переборчивость в еде, общая слабость, скрываемая от чужого глаза шутками и прибаутками.

— Фордыбачься сколько влезет, если охота, — говорю я, обернувшись к нему. — Но есть все же надо. Иначе мы с тобой ноги вытянем.

— А если не идет, понимаешь — не идет! — вырывается у него. — Что в рот возьму — назад воротит, давит здесь…

— Где давит?

— Ну, здесь вот, — показывает он пониже ребер.

— Почему же молчал до сих пор, чудак-человек, и там, у них, и у нас?

— А что говорить! Толку от вашего брата…

— Старая песня! Толку — не толку, к этому пункту мы еще вернемся. На досуге как-нибудь. А сейчас, — поднимаюсь я, — приступим.

С трудом, опираясь на ладони, он силится лечь повыше, ноги вытягивает вдоль тахты. Я киваю на абажур:

— Крутни-ка, Леньчик.

Леньчик поворачивает выключатель.

— А ты открой рот.

— Зачем? Говорю тебе — здесь, — снова прикасается он к ребрам.

— Митя! — слышится голос Ольги Сергеевны.

— Ну и муженек вам попался! Открой, пожалуйста, пошире и повернись к свету. А зачем — это уж позволь мне знать.

Заглядываю в рот, верчу его подбородок в одну-другую стороны, вверх и вниз. Язык суховат, обложен серым налетом.

— Теперь присядь, если можешь. Придется тебя послушать.

— А лежа нельзя?

— На все свой черед.

Мы усадили его на тахте, сбросили майку. Ольга Сергеевна поместилась сзади, поддерживая за спину, Леньчик присел у ног. Я вынул фонендоскоп.

Слушаю сердце. Затем — легкие…

— Можно лечь.

Живот вздут, желудок явно увеличен, видимо, задержка пищи. Нет, пожалуй, не задержка, а хронический застой.

Медленно, не торопясь, перехожу к подреберью. Ребра острые, упрямо выпирают на исхудавшем теле. Пальпирую печень и всякий раз задаю один и тот же, обычный при этом, вопрос:

— Не болит?

Он отрицательно покачивает головой.

И печень увеличена, выступает из подреберья, края плотные.

Ольга Сергеевна следит за каждым моим движением. От печени снова перехожу к желудку.

— Не больно?

Он кривит рот в подобие улыбки и покачивает головой.

Я пальпирую минуты три-четыре и вдруг в подложечной области прощупываю плотное образование. Надавливаю двумя пальцами… От неожиданности он дернулся и громко вскрикнул.

— Больно?

Он стиснул кулаки и закусил губу. Так вот оно что!

— Потерпи, Лукич, — и надавливаю еще раз.

Он вскрикнул еще громче.

— Теперь отдохни немного, — сказал я, отойдя в сторону.

Они поправили подушку, накрыли его простыней, я вышел на балкон.

Сомнений не было. Опухоль прощупывалась в области антрального отдела желудка. Она-то и преграждала путь в двенадцатиперстную кишку.

…Кривдин лежит на тахте. Испытующе, видимо догадываясь, смотрит на меня Ольга Сергеевна. Едва ли мог догадаться Леньчик, но что-то передалось и ему. Потупившись, он сидит у ног отца. Снаружи залетела муха, с гудением и присвистом мечется под потолком, потом стала биться о дверное стекло, а рядом вовсю гремит музыка, в такт ей доносятся голоса. Оставшись одни, ребята снова включили звук.

Я вышел из комнаты. На экране с микрофонами в руках вихлялась пара. Без устали ерзала вверх и вниз:

весело распевала пара.

Приглушив дуэт, я вернулся обратно.

…Мы вышли на лестничную площадку.

— Что это? — спросила Ольга Сергеевна чуть слышно, не решаясь произнести нависшее над нами слово.

— Не знаю, — ответил я, не глядя ей в глаза. — Пока что…

— Вы мне правду скажите.

Я взял ее за руку.

— Скажу только одно — надо ложиться в стационар.

— Операция?

— Может быть, но прежде всего — полное обследование, все анализы, рентген…

На нашем берегу всеобщее оживление, повеял морской бриз, а проще говоря — вернулся Лаврентий. Собственно, вернулся он еще вчера, забежал ненадолго в кабинет, метеором промелькнул в клинике и сразу же укатил в министерство. В преддверии возвращения во всех корпусах стояла невообразимая кутерьма — Иван Федорович, наш новый завхоз, из интендантов-отставников, учредил генеральное приготовление к встрече: два дня подряд санитарки вытряхивали пыль из портьер, полотеры ерзали по паркету, Мотя натирала мелом дверные ручки.