Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

Все это любопытно. Я участливо покачиваю головой. Но еще любопытнее было бы про перевод из «Медицинской газеты».

— Внимайте дальше, — продолжает он. — Петляли мы долго, разными переулками и закоулками, наконец затормозили у особнячка. Заскорузлый такой особнячок, весь мохом взялся, но цоколь высокий, гранитный. Колонки там разные — правда обшарпанные, окна широченные, сверху овальные. Петя остается в машине, вынимает свою Агату Кристи, я вбегаю на крыльцо. Звонок на звонке и звонком погоняет, и у каждого наставление — к тем два длинных и один короткий, к другим — три коротких и один длинный. Отыскал ее, прикасаюсь…

Мы стали на перекрестке, дожидаясь, когда вспыхнет зеленый свет, и, лишь замерли оба встречных потока, тронулись дальше. С самого начала я понял, что путь наш лежит к оперному театру, вернее — к «Академбочке», базирующейся напротив него. Почему этот милый многим сердцам уголок, проспиртованный винными парами и сплошь заставленный бочками, полными и порожними, прослыл в молве «Академбочкой», никто толком не знает. Старожилы-лингвисты выдвинули на сей счет гипотезу, кажется, вполне вероятную. Дело в том, что два-три послевоенных года в такой же тесноте ютилась рядом книжная лавка Академии наук. Давным-давно лавка развернулась в новом, просторном помещении, а прозвище так и прилипло к ее застрявшему на старом месте соседу. После трудового дня здесь отводит душу ученая братия из лежащих поблизости институтов — технических, химических, зоологических. Забегают и поэты со своими редакторами, благо — от издательства тоже рукой подать.

Пока мы добирались до цели, Лаврентий делился своей радостью:

— Выходит на звонок. Увидели бы — сухая, как жердь, вобла воблой, но держится прямо, словно аршин проглотила, жабо кружевное, букли, пенсне на шнурочке. «Так и так, — говорю, — сказали мне, что у вас можно купить оригинал Светославского». Кивнула и вперед пропустила: «Пойдемте». Сновали мы туда-сюда катакомбами, тут и там соседи двери отворяют, вслед нам озираются. Добрались до ее комнатушки. Огляделся, верите ли, показалось мне, что на машине времени в девятнадцатый век угодил. Ветхость несусветная, пылище, все — на ладан дышит, окно закупорено, и кошачьи ароматы вокруг. Один котяра из-под ног моих на шкаф сиганул и зашуршал там газетами, другой с кровати насупился, третий возле нее ластится. «Садитесь, — показывает на стул, — только осторожно, он неисправен». Уселся я, а стульчик подо мной ходуном заходил. Сама же — к шкафу и достает оттуда…

Мы остановились у «Академбочки».

— Погодите, сейчас доскажу, — продолжает Лаврентий. — Новелка во вкусе… не знаю даже, в чьем. Взглянул я и сразу у нас на стене, рядом с той, представил озерцо, как зеркало, а по берегу кустарник и молодые дубки. Правда, пыли, нечисти разной за все годы нанесло, но это, подумал, даже к лучшему. «Грязноватая», — говорю как бы про себя. «Какая есть», — пожимает плечами. «И размер не ахти какой, вроде похитоновского». «Каков есть», — твердит свое. «Снова же без рамы», — замечаю напоследок. «Вам Светославский или рама нужна?» — спрашивает. Прикусил язык и перехожу к главному: «Так сколько же… простите — ваше имя-отчество?» — «Это не имеет значения, а продать могу за двести рублей». Тут уже я пожимаю плечами. «Шутите, — говорю, — рублей сорок-пятьдесят, пожалуйста». Пенсне блеснуло, а сама совсем в струну вытянулась: «Вот что, милостивый государь (это мне-то — «милостивый государь»! Чувствуете?), торговаться с вами я не намерена. Угодно приобрести — извольте, не угодно — я лучше в музей подарю». И к двери сразу. Коты слушают, помалкивают. Вижу я — орешек твердый, не раскусишь. Дальше тянуть — время терять, да и вытащил бумажник… Так-то! Говорю вам — новелла. Пойдемте.

Мы вошли во внутрь. Народу было немного. У бочек по двое-трое с полными и уже надпитыми стаканами.

Как всегда, за стойкой дремала Нюся, химическая блондинка, килограммов сто тридцать с небольшим.

— Привет, Нюсенька, — сказал Лаврентий.

Нюся вздрогнула со сна и озарилась:

— Здравствуйте, Лаврентий Степанович. Совсем забыли нас.

«Эге! — пробежало во мне. — Значит, и ты, Брут…»

Я занял свободный угол. Лаврентий что-то втолковывал Нюсе. Ее килограммы закивали и исчезли в подсобке. Не прошло и минуты, как на нашей бочке появились два стакана, до половины налитые коньяком, бутылка портвейна и пара шоколадок. Лаврентий долил свой коньяк и поднял стакан:

— За мою удачу!

И отпил треть. Я, по привычке, опрокинул до дна.

— Из удач удача, — продолжал он, надкусывая шоколадку. — В комиссионном любая мазня втрое дороже стоит. А пыль, грязь насевшую, у реставратора смоем. Увидите и ахнете. Это даже хорошо, что грязь…

Понемногу его стало разбирать.

— Скажу вам, почему хорошо. Узнай Елизавета Константиновна, что двести, — живьем бы съела. А я ей, — и, отпив своей смеси, он захихикал в кулак, — пятьдесят, говорю. И представьте — поверила. В чем другом она — ого, а здесь — пас. Вокруг пальца! Давайте выпьем.

По правде, мне наскучила эта одиссея — и повесть о даровой покупке, и его мужнины шалости с Елизаветой Константиновной, проморгавшей двести рублей. Я ждал дележа. Здесь бы — самое место.

— Давайте же.

— Хватит, Лаврентий Степанович.

Он махнул рукой.

— Эх, пыты — вмерты, не пыты — вмерты! За старушку, за упокой ее души, хотя и норовистая штучка! Сколько фанаберии, «милостивый государь»… Не люблю таких! Давно сделал вывод — простой народ лучше…

— Не пейте больше, — сказал я.

— А вы не учите, — оглянулся он по сторонам. — Молоды еще.

Однако послушался и, лишь пригубив из стакана, стал обосновывать свой вывод.

— Внимание — лет восемнадцать-двадцать тому назад… Ну, да в сорок шестом или сорок седьмом узнаю я, что у одной бабы под Уманью завалялся этюд Поленова. Мчусь туда. Баба как баба, что-то в колхозе делает, детей куча. Вытащила его, как та вчера, на призьбу поставила. «Сколько же дать вам?» — спрашиваю. «Та воно мені без надобності, скільки даете». Ни заламывания, ни торгов. Сунул ей тридцатку — красные такие в ту пору ходили, до реформы еще. Поленова — под мышку и восвояси. Верите, рада-радешенька была, до самой машины провожала. И дети с ней. Жаль, не знал про них, про детишек. Леденцов бы захватил малышам. Нет уж, простые люди душевнее, человечнее.

Мы не заметили, как из дальнего угла к нам подошел средних лет гражданин с небритой, отечно-бурой физиономией и заплывшими глазами. На давно нестиранной сорочке болтался неопределенного цвета мятый галстук.

— Прошу прощения, а этюд не из ливанских? — осведомился гражданин. — У него ливанские очень колоритные. Знаете, окрестности Бейрута…

— Нет, окрестности Оки, — сквозь зубы процедил Лаврентий.