Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

Не выпуская корнцанга, я тщетно дергаю его от себя и наконец смекаю, что отрывать нужно голой рукой.

— Евгений Васильевич… — блеет Клава.

Я отбрасываю корнцанг и в тот же миг впиваюсь в спину зверя. Загоняя ногти под шерсть, стремлюсь достать до позвоночника. Обожравшаяся на казенных харчах крыса шалеет от ярости, хватает то тут, то там. Но я отрываю ее от кисти, зажимаю пальцами и вталкиваю в клетку к остальным. Лишь теперь вижу свои свисающие клочья и льющуюся на пол кровь.

Клаву трясет лихорадка.

— Ах боже мой, боже мой… — только и может вымолвить она.

— Хватит ахать, — говорю я. — Крови не видела, что ли?

— Это я виновата, одна я!

— Брось! Ты-то причем? Зевал бы меньше…

— Потерпите, Евгений Васильевич. Я позову кого-нибудь.

— Этого не хватало! Неси йод, вату, бинт, все, что нужно. И живее.

Она исчезает за дверью, я изо всех сил сжимаю кулак. Но кровь сочится между пальцами, стекает на пол.

У меня это не впервой. Почти каждый раз распухала рука, сводило пальцы. Здесь уж распухнет непременно. И я вспоминаю о Кривдине, о назначенной на девятое операции, о так и не законченном обмере…

Клава появляется с йодом и пачкой ваты. К ней вернулся дар речи:

— Бедненький! Я же говорила, что они кусаются.

В раздевалке ни души. Видимо, они уже там. За дверью слышатся всплески воды, вытекающей из крана. Я забрался в кабину, сбросил все верхнее, развязал шнурки на туфлях и начал облачаться. Потом, как мог, левой рукой натянул бахилы. Покончив с этим, шагнул в предоперационную.

Ушли и отсюда. Лишь один Лаврентий, в такой же, как я, униформе и бахилах, мыл под краном руки. Пробежав по моей повязке, по распухшим под бинтом пальцам, он скептически хмыкнул:

— Угораздило же вас…

Не найдя что ответить, я виновато пожал плечами.

— Укол хоть сделали?

— Сделал, сделал.

Он снова склонился над умывальником. Тщательно намыливал ладони, меж пальцами, тер щеткой ногти, подставляя руки под струю, намыливал и смывал пену.

— Готово там? — спросил он, опуская руки в тазик с диоцидом.

— Уже, — кивнул я.

— Что ж, пойдемте.

Мы вошли в операционную.

Все были в сборе — Ноговицына, ассистирующая вместо меня Аня Гришко, операционная сестра Нина Павловна — закадычная, еще медсанбатовская подружка Лошак, не в пример Варваре Сидоровне, так и затормозившая в сестрах. У аппарата стоял наш анестезиолог Степан Ованесович Максимаджи — армянин с караимской фамилией. Возле него — другие, и новенькая, незнакомая мне санитарка. Все в такой же униформе и бахилах.

Не опуская приподнятых рук, Лаврентий сделал общий поклон.

Комнату заливало солнце. Рядом с ним свет ламп казался скудно-тусклым. Вспомнилось: «Как эта лампада бледнеет пред ясным восходом зари…»

Стерильной салфеткой он высушил руки и дополнительно обработал их смесью йода со спиртом. Нина Павловна помогла ему надеть перчатки и облачиться в халат.

Распахнулись двери. Сестры ввезли каталку. После морфия Кривдин лежал неподвижно с полузакрытыми глазами, едва различая окружающих. Сестры перенесли его на стол, укрепили руки и ноги.

Максимаджи ввел в трахею трубку, наладил раздувные манжеты. Кислород, закись азота…

Аня и Ноговицына обработали операционное поле и обложили его простынями.

Грудь Кривдина стала подниматься и опускаться. Никогда я не видел его таким бескровно-бледным. Кожные покровы чуть заметно выделялись среди простынь.

По поверхности будущего разреза еще раз обрабатывается операционное поле.

Лаврентий вопросительно обернулся к Максимаджи. Тот кивнул.

— Приступим, — сказал Лаврентий. — Евгений Васильевич, отпустите халат, жмет что-то.

Я развязал узел и перехватил его свободнее.

Скальпель! Со сноровкой циркового манипулятора метр пожонглировал им меж пальцами и молча отшвырнул прочь. Лезвие описало дугу и звякнуло о пол.

И не к тому привычная Нина Павловна достала другой. Он снова повертел его в руке и на этот раз одобрительно причмокнул.

Скальпель врезался в кожу, затем — в подкожно-жировую клетчатку. Старик работал быстро, разрез — гладкий и ровный. В такт двигались обе руки — завидный дар хирурга, опыт долгих лет, добытый еще со студенческой скамьи. Чуть прикасаясь к инструменту, по старому завету Лангенбека — «Kein Druck, nur Zug» [4] «Не давление — только тяга» (нем.) . , едва-едва надавливая на него, он, казалось, чувствовал не скальпель, схваченный пальцами, а лишь скользящее перед ним острие.

Послойно вскрывающаяся брюшная полость.

И я, и остальные не отрывали глаз. Я любовался этими пальцами, пробегающими не по клавишам рояля, а по живой, все обнажающейся ткани. Смогу ли я так когда-нибудь?

Апоневроз прямой мышцы живота, брюшина…

— Пульс?

— Давление?

И в ответ — чуть глуховатый голос Степана Ованесовича…

…Листья уже слетали с деревьев, устилая поляну желтым покровом. Сладкая прелость облегала землю, впадины и пригорки — все вокруг, проникала глубоко в легкие. После городского угара здесь дышалось свободно, полной грудью. Вдоль автострады выстроились в два ряда красные гроздья рябин. Я развалился на перине из листьев и шевелил в костре горящий хворост. Ольга Сергеевна подогревала сваренную дома картошку, потом резала хлеб, помидоры.

— Вот видите, Женя, а вы не хотели ехать, — сказала она.

На обочине, невдалеке от нас, Кривдин возился с трехтонкой.

— Скорее же… — обернулась она в его сторону.

Он вылез из-под кузова.

— Сейчас, сейчас.

Леньчик нес к машине ведро с раздобытой где-то водой.

— Мама, смотри! — встрепенулись девчонки и вместе с Витькой вскочили на ноги.

Среди деревьев пробежала лосиха с лосенком и скрылась в чаще.

И года не прошло…

Лаврентий вскрыл брюшную полость. Аня наложила салфетку. Теперь все открылось перед нами, как в учебнике анатомии, — просвечивающие сквозь отощавший сальник петли тонкого кишечника, растянутый желудок. Только не мертвые, типографские, а живые, пульсирующие.

— Пульс?

— Давление?

Мы склонились над раной. В антральном отделе желудка видна беловато-желтая бугристость. Скользнув по ней взглядом, Лаврентий отбросил скальпель и поднял голову.

— Смотрите, Евгений Васильевич, вы были правы.

И, вскрыв сальниковую сумку, стал ощупывать головку поджелудочной железы — плотную, бугристую. Он поморщился и перешел к печени. В ней метастазы не определялись.

— Хоть здесь в порядке.

И, вернувшись к поджелудочной железе, покачал головой:

— Кажется, ушло глубоко…

Снова — ревизия желудка. Под его пальцами уже явственно прощупывалась плотная опухоль, инфильтрирующая стенки вышележащих отделов желудка.