Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

— Видите, Евгений Васильевич? Здесь и здесь тоже.

Почему-то каждый раз он обращался не к Ане или Ноговицыной, а ко мне — стороннему зрителю.

— Ножницы!

Аня и Ноговицына, с зажимами в руках, подступили вплотную к столу.

…Золотые руки мастера. Точность движений, вера в себя.

— Зажимы!

— Тампон!

Перевязка сосудов… Он отсекает две трети желудка.

Аня и Ноговицына захватывают сосуды, фиксируют их зажимами.

Еще зажим, еще и еще…

И вдруг падение сердечной деятельности.

Аня лихорадочно массирует сердце. Ноговицына делает инъекцию. Хлещет кровь, Лаврентий сдавливает сосуд пальцами.

— Зажимы!

— …Лигатуру!

Игла петляет вокруг кровоточащих сосудов, перевязывает их.

Кровотечение остановлено. Он вынимает один из зажимов, сбрасывает в таз.

Работает игла… Между оставшейся частью желудка и тонким кишечником наложен анастамоз.

Оглядев нас, Лаврентий стягивает перчатки, шапочку и опускается на подставленный Ноговицыной табурет.

— Спасибо. Зашивайте.

Аня и Ноговицына вынимают зажимы. Один за другим, они со звоном падают на дно таза. Потом Аня зашивает рану — брюшина, апоневроз, подкожная клетчатка…

А у меня в глазах — метастазы, метастазы…

Я иду в раздевалку — во дворе дожидается Ольга Сергеевна.

Сегодня она превзошла самое себя. Вокруг гладиолусов сгрудились тарелки с салатом, шпротами, маринованными грибами и прочей снедью. А над всем возвышалась бутылка «Токая», напрямик из Будапешта.

Встав чуть рассвело, она, до ухода из дому, ухитрилась навести блеск в комнате: рассовала в углы привычный хлам, подклеила свисающие вниз обои, натерла полы, и сейчас всюду царила поразительная чистота. Носясь туда-суда с тарелками, укладывая на скатерть салфетки, она то и дело поглядывала на мой подарок, озирала его на протянутой руке, прикладывала к уху, точно поджидая еще кого-то. Но мы никого не ждали.

Наконец все было готово, и мы уселись за стол. Я долго возился с «Токаем» — пробочника в доме не оказалось, пальцы на руке все еще сводило, и пробку пришлось воткнуть в бутылку. В приподнятых рюмках заиграли янтарная влага, мы приблизились друг к другу, и в этот миг зазвенел колокольчик.

Она выбежала из комнаты.

— Дориночка, — послышалось что-то басистое. — Я извиняюсь, конечно. У тебя не найдется уксуса?

Голос показался мне знакомым, я уже слышал его. Мощные нотки не вязались с этим нежнейшим обращением, но — спору нет — «Дориночка» как-то вальяжнее, главное же — заграничнее, нежели наши исконно-посконные «Дарья», «Дашка».

Она пошла за просимым, а в дверной проем ввалилась незванная сюда туша, застыла на пороге и, не говоря ни слова, стала пытливо изучать первым делом меня, а затем — представший на столе натюрморт. Глаза наши встретились, встретились снова, ибо, шагая давеча с гладиолусами и покупками, я уже видел в окне второго этажа эту личность, любознательно оглядывающую всех окрест, входящих и выходящих. Конечно же, не ускользнул от нее и я. И сразу всплыли распахнувшаяся дверь на лестницу, рычащий глас, папильотки и добела отработанная физиономия.

Вернувшаяся именинница напрасно пыталась протиснуться в наглухо закупоренный проем. Ревизия была завершена успешно, туша стала дробиться в извинениях и благодарностях и наконец попятилась назад.

…поубавилось «Токая» в бутылке, поубавилось и на столе. За окнами совсем потемнело. В соседнем скверике давно утихли детские голоса. Забравшись на тахту, она вспоминала зоопарк и наше прошлогоднее знакомство — отвалившийся каблук на туфле и ливень, застигший нас у самого дома. А у меня из головы не шла эта многообещающая сцена в реанимации на исходе дня.

— Да что с тобой?

Мне не хотелось посвящать ее в свои хлопоты, отравлять наш вечер.

— Ну, говори же.

Ноговицына подняла брови. По-всегдашнему выщипанные и слегка подведенные.

— Как! И вчера, и сегодня? — буравила она дежурную сестру.

Женя не знала кого слушать.

— Евгения Михайловна, я вас спрашиваю.

Я предупредил ответ:

— И вчера, и позавчера, Антонина Викторовна.

— Значит, и Нюра?..

Сейчас уже было не до пряток.

— И Нюра. Я сказал ей, — явственно подчеркнул я собственное подлежащее.

Она все еще недоумевала.

— По-моему, достаточно стабилизирующего, нормализующего водно-электролитный обмен.

Наступила пауза.

Кривдин лежал с этой капельницей, откинув голову, и, казалось, ничего не слышал. Едва ли слышали нас остальные — мы говорили вполголоса.

Ноговицына криво усмехнулась.

— По-вашему… — И сразу же пошла в разворот. — Значит, вы сочли возможным отменить назначение нашего руководства, не сказав об этом ни слова, никого не поставив в известность?

— Я говорил, если помните.

— Не помню. Допустим. И все же, не смотря ни на что, Трофим Демидович нашел нужным ввести в капельницу и глюкозу, и белковые кровезаменители, все повышающее энергетические ресурсы организма. Я не ошибаюсь, Евгения Михайловна? Ведь вы были при этом.

Моя тезка выжала из себя нечто утвердительное.

— Что ж, это ваше дело, — веско заключила Ноговицына, видимо, считая разговор законченным.

— Не только мое…

— Вот именно! Я услышала случайно. Могла и не слышать, в конце концов, — бросила она и направилась к лежащему у стены старику.

И впрямь, она заглянула сюда случайно. В ту минуту, когда я говорил это Жене. Ноговицына склонилась у койки.

— Ну, как вы?

Старик обнажил беззубые челюсти.

— Отлично, — сказала она. — Завтра переведем в палату, — долетело уже с порога.

— Евгений Васильевич… — начала было сестра.

— Знаю, знаю, что вы скажете, Женечка.

— Ничего вы не знаете.

— Вы же слышали — за все я в ответе, и только я.

— А я не за себя беспокоюсь, за него, — чуть заметно кивнула она на Кривдина. — И за вас тоже.

Опыта нашей Евгении Михайловне не занимать — лет десять в Октябрьской, шестой год у нас. Но вместе с опытом в кровь и плоть вошла эта слепая вера в букву. Не будь метастазов, я не решился бы менять состав капельницы. Ни вчера, ни сегодня. В организме, не пораженном опухолью, все назначенное, конечно же, укрепило бы надорванные силы, и, кому знать, может, после ножа Лаврентия… Но опухоль проросла в глубоколежащие ткани и дни его, пусть месяцы — не знаю сколько осталось — сочтены. Ведь все мы, и Лаврентий, и другие, понимаем, что операция была, как говорят у нас, паллиативная. Зачем же торопить конец? Он и так придет в свое время, а эти полгода-год, быть может, ему бы пожить с близкими.

— Пока мы здесь… — добавила Женя и тут же замялась.

— Она по инстанции рапортует, хотите сказать?

— Не совсем так…

— Уехал он куда-то — в министерство, что ли, и сегодня вряд ли вернется.