Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

Время шло. Пробило восемь, потом — еще раз. Со двора доносились голоса. Я прирос к табурету.

Пробило девять. В корпусе хлопали двери, распахивались окна, я не заметил, как вошла Лора.

— Что с вами, Евгений Васильевич? — спросила она шепотом.

— Ты же знаешь, Лорочка.

— Вы должны пойти к Лаврентию Степановичу, поговорить с ним!

Я сделал движение.

— Да, да! Иначе Трофим Демидович и Антонина Викторовна…

— Подумай, что ты говоришь.

— Сейчас и поезжайте.

— Ехать вроде недалеко, — усмехнулся я.

— Домой поезжайте. Он же заболел, забыла сказать вам. Позвонила Елизавета Константиновна — сильный сердечный приступ, кажется, микроинфаркт.

Час от часу не легче.

— И Вадим Филиппович заболел, только что звонил.

— А с ним что?

— Тоже сердце. И все-таки надо идти. Начнете не о себе, сначала о чем-нибудь другом, — вышептывала она свою милую, нехитрую хитрость, — а потом…

Я поднялся с табурета!

— Нет, Лора. Спасибо на добром слове, но чему быть, того не миновать. Не залатать, не залудить! Мене, мене, текел, упарсин.

В ее глазах мелькнули тревожные огоньки — не заговариваюсь ли!

— Это — по-арамейски, — разъяснил я.

— По какому?

Она решила, что я окончательно спятил.

— По-арамейски. А по-нашему будет — подсчитано, взвешено, отрезано. Про Валтасаров пир слыхала что-нибудь?

— Не слыхала. Это такой банкет?

— Вот именно — банкет. Так что, Лорочка, видно, отдавать концы.

Оправившись от испуга за мои пошатнувшиеся умственные способности, она продолжала:

— Послушайте, вам надо пойти, надо! И потому еще… Трофим Демидович привел в кабинет Александра Николаевича Кривдину, жену его. Сейчас она там. И Антонина Викторовна тоже. Говорили что-то о вас, о прокуратуре. Когда я вошла, замолчали…

Она взглянула на часы и ойкнула:

— Бегу!

— Беги, не то хватятся, — сказал я. — И спасибо тебе.

— А вы сейчас же идите, — зашептала она на ходу.

Я остался один. С необмерянными клетками, раскрытым журналом.

Опасаясь, что дело сегодня может обернуться и так и этак, они позвали Ольгу Сергеевну. Прокуратура, следствие… Самим выносить сор из избы, пожалуй, несподручно. На что уж с руки потерпевшей. Все эти тонкости нашей этики Сокирко знает назубок. А Антонина Викторовна…

За стеной зазвонил телефон. Я вышел, снял трубку и назвался. Звонила Ноговицына:

— Жду вас в ординаторской. И скорее, пожалуйста… Мы торопимся на обход.

Разговор был недолог, к тому же — при свидетелях. Все это можно было сказать по телефону. Но мне надлежало предстать пред ее очи раздетым донага, повергнутым в прах.

Смерив меня с головы до пят, она углубилась в истории болезней, пометила что-то в одной, другой и, не очень торопясь на обход, взялась за третью.

Я дожидался, прислонясь к двери.

Наконец меня обдало январской изморозью:

— Вы должны в кассу взаимопомощи сто рублей. Потрудитесь немедленно вернуть. Я напомнила в бухгалтерии. Там удержат, разумеется, но всего долга это не покроет. Надеюсь, до завтра вы полностью погасите остальное.

Не говоря ни слова, я кивнул и вышел.

В эту минуту распахнулась дверь приемной и на пороге — бледная, вся в черном — замерла Ольга Сергеевна. Наверное, и она увидела меня.

Я бросил взгляд в ее сторону и, только бы не столкнуться лицом к лицу, быстро свернул в коридор. Я шел не оборачиваясь, а позади слышались шаги. Ее шаги… Спину леденил холод. Она не отставала, шла за мной. Немели пальцы на руках. Я не знал, куда прятать их, — руки, пальцы. Куда бежать от этих все настигающих и настигающих шагов? Провалиться бы сквозь землю! И вдруг — голос, тихий, чуть слышный:

— Евгений Васильевич…

Я остановился.

— Почему вы уходите? Я знаю, у вас неприятности из-за Мити. Большие неприятности. Но вы ни в чем не виноваты, что бы о вас не говорили. И никуда я подавать не буду… Я так и сказала им. А нужно будет, скажу о вас самое лучшее.

Отвернувшись, она впилась в сумочку, на секунду оцепенела, хотела сказать еще что-то, но промолчала и быстро пошла к выходу.

По коридору биокорпуса змеился провод полотера. Двери лаборатории были распахнуты, и Мотя, где ногой, одетой в щетку, где машиной глянцевала паркет. Стульями, табуретами и всем остальным она нагрузила столы. Брошенные мной клетки сиротливо выглядывали из-за ножек стульев, пустых и полных бутылей, картонных коробок.

Я уселся на единственный, оставшийся на полу табурет и закурил. Она же, косясь в мою сторону, начала свой монолог.

— Зараза ты, зараза! И что ему, спрашивается, надо было? Живи, пожалуйста, роскошуй. Так нет же…

Эти каждый раз прерывающиеся филиппики сопровождались методическим гудением полотера.

— Такого человека обидеть! Сумасшедшей культуры человек…

Видимо, весть о сердечном приступе Лаврентия докатилась и до нее.

Выключив ток, она сунула ногу в щетку и начала энергичную кадриль по углам комнаты.

— …С министром за ручку и со мной за ручку!

В сердцах она отбросила щетку и снова завела полотер.

Только сейчас я вспомнил о начинающемся обходе и схватился с табурета.

Вслед мне Мотя продолжала:

— Учил, учил и выучил на свою голову, а теперь на тот свет рачки лезет. — А затем, повысив голос: — И что мне с тобой, паразитом, делать! Да тебе бы ему ноги мыть и ту юшку пить, конформист собачий…

Это мудреное словцо она выговорила почти без запинки.

Солнце уже садилось, а я слонялся по парку, сидел на скамьях, вставал и снова шагал туда и назад. До сих пор я не мог решиться. Да и что, собственно, сказать ему, о чем просить! Повернется ли язык, если у человека своя беда, — с сердцем в его годы не шутят, — тут уж не до меня. И можно ли сравнить это с моими передрягами?

Какой-то старик остановил торопившегося прохожего. Тот отрицательно покачал головой и исчез за поворотом. Старик направился было к скамье, но, увидев меня, пошел навстречу. С виду никак не нищий и не пьянчужка, выпрашивающий у кого придется на стакан разливного.

— Молодой человек, вам не нужна кошечка?

Я вытаращил глаза.

— Да, да, хорошая кошечка, ласковая. Возьмите, не пожалеете.

Лицо в морщинах, тщательно выбрито. Толстовка — сегодня в диковинку — заштопана в прорехах и отглажена. Истоптанные ботинки начищены гуталином.

— Знаете, в декабре похоронил жену. Инсульт, за сутки угасла… — улыбнулся он. — Мы втроем жили — она, я и наша кошечка — Дружок. Сейчас один. На пенсии, конечно, и Дружок со мной. Трудно одному — и в комнате прибрать, и купить, и состряпать что-нибудь. Хлопотал все в дом престарелых, и вот уже ордер есть, но с животными туда не берут. Ни в коем случае. Не бросить же на произвол судьбы. Ведь пятый год у нас, таким котенком… — повел он до самого низу. — Надо, чтобы в хорошие руки… Возьмите, не пожалеете.