Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

— Я мимо.

— Так и поверю. И напоследок о Лаврентии. Почему отец наш вчера под зонтик шуганул? Проще пареной репы. Скажи он хоть слово в твою защиту, только попробуй голос подать, серый кардинал немедля свой гражданский долг выполнит и просигналит на Солянку про наши непотребства. А Солянка что? Завернет все реляции, и снова пиши пропало. Сам смекай — зачем же старику сук под собой рубить?

— Мне и в голову не приходило…

— Наконец уловил. Это я тебя с эмпиреев на грешную землю. Вот и выходит, что повелся ты недотепой. И что было умных людей послушаться! Взял бы что-то верное, без зауми, и клепал на здоровье. Или хочешь, как Рябуха, жизнь свою проканючить? Кстати, вчерашнее Сокирко ему ни за что не спустит, вспомнишь мое слово. Сиди, сиди, пожалуйста. Башковитее надо быть. Башковитее. Не обижайся, я любя. Достигни чего-то, как говорится, ухвати перо жар-птицы, а тогда и куражься, сколько душе угодно.

— А пока что как же?

— Пока что… классиков помнить: не ходи по косогору, сапоги истопчешь.

От анализа моих житейских заблуждений разговор ушел в сферы вечные, высотой своей необозримые. Сколько уже слов сказано, слез пролито и все о том же и о том же — о правде и кривде, о добре и зле, о том, кто мы на этой планете — люди или тараканы. А может, стадо безрогое и рогатое, не устающее пинать друг друга? «На проклятые вопросы дай ответы мне прямые». И все это — в таких вот насквозь прокуренных стенах, в ночных спорах до хрипоты в горле, до третьих петухов. Впрочем, ни споров особых, ни хрипоты не было. Говорил больше он, я только изредка вставлял что-то свое.

— Знаешь, — сказал я, — это уже платформа. Выходит — сиди тихо, блуди, пакости, а ухватишь перо жар-птицы — богу свечку поставь, и все содеянное простится.

Он пожал плечами.

— Всегда ты повернешь черт знает как. Точь-в-точь — Кира. Вот уж друг другу под стать, пара сапог.

И прошелся по комнате.

— У нас с ней тоже разные масштабы. Как бы это точнее… духовная несовместимость. Ладно! — кивнул он на мальчика в матроске. — Юрка вырастет, поймет. Но, руку на сердце положа, девка не плохая. Другая бы по дирекциям, партбюро затаскала. Или в райком… и такое случается. А она снялась — и поминай как звали! Да что я тебе зубы заговариваю? Соловья баснями не кормят. Сейчас деньги принесу.

— Расписку написать? — спросил я.

— Иди ты знаешь куда…

Зазвонил телефон.

Стремглав бросившись в соседнюю комнату, он ухватился за трубку.

— Тамара! Ну, да — срывалось. Так и знал, что ты. Весь день дома. Прихворнул что-то. Мой любимый радикулит, вроде краба ползаю. Прикладывал, прикладывал. Как будто легче… — Далее он понизил голос. — Все остается в силе, как условились. Послезавтра, в девять ноль-ноль буду на месте. Там же, на углу, вместе с телегой…

Я поднялся и неслышно вышел в переднюю.

— …лучше за Иванков. Говорят, за Иванковом их полно — и маслюки, и белые… — доносилось из комнаты.

Так же неслышно приоткрыв дверь, я шагнул на площадку. Когда я спустился вниз, он свисал в окне.

— Куда ты? А деньги?

Не поднимая головы, я двинулся дальше.

Идти к ней поздно. Да и сказать нечего. Я все сказал, позвонил по телефону, еще до Лаврентия.

Другой стороной притихшей перед сном улицы шли девушки. Гуляючи, никуда не торопясь, они открытыми голосами, как на сельских околицах по вечерам, пели «Цвіте терен, цвіте терен, листя опадає…»

Кто они? Со стройки, наверное, — подсобницы или маляры, штукатуры, может быть, принарядившиеся кто во что после рабочего дня. А может, приехавшие со всех концов держать в вузы и в первый же день подружившиеся в коридорах приемных комиссий.

Кто бы ни были, но, распрощавшись однажды с ясными зорями на лугу, тихими вербами над водой, принесли они сюда, на асфальт, эту песню, как, уходя из отчего дома, уносят с собой в дальнюю дорогу горсть родной земли.

Над их головами со злостью захлопнулось распахнутое на ночь окно.

Я добрался до бульвара и, сворачивая к троллейбусной остановке, услышал окрик.

Рядом затормозила машина. Из нее вылез Котька Покровский. Рассчитавшись с шофером, он навалился на меня, как на столб. Обдало винными парами.

— Куда и откуда?

Я отступил подальше.

— Домой. Куда же в этот час!

— Ясно. И еще где-то были?

— Был. А что?

— Так… Праздное любопытство.

Мы пошли к остановке. Я молчал, Котька про себя что-то насвистывал, что-то смахивал с пиджака и наконец начал:

— Знаете, я ведь дома был, когда вы звонили. Все видел и слышал. Он вас еще с балкона засек и — сразу в пике, с головой под одеяло. А маман… она у нас полководец. Александр Македонский.

Глубокий вздох и снова вырвавшиеся на свет божий винные пары.

— Вижу, ты готов, — сказал я.

— Есть малость. Разве заметно?

Не дождавшись ответа, он продолжал:

— Выдал я им после этого — стекла звенели! Гвалт, тарарам, Кнопка визжит, Тимофеевна крестится, а потом — дверью… Как бы с петель не слетела. Я же все знаю, рассказал он вчера… Возвращаться неохота. Пошли на вокзал?

— Ты в своем уме! Взгляни на часы.

— Почему бы нет? Там всю ночь открыто.

— Как хочешь, Костя, а я — домой. И тебе советую.

Мы останавливались, выглядывали троллейбус и шли дальше.

— Вот что… — выпалил он вдруг, — вы не очень сердитесь. Знаете, что мой дед был попом?

— И что же? Велика беда!

— Да не потому вовсе, не потому, что поп! Ну, вот вы… Я о другом совсем, чтоб вы знали. Так о чем же я?.. Ага, слушайте — в Бобринце его до сих пор помнят, отца Степана. Ископаемые, конечно. С того и началось. Зашиб тогда фатера перепуг, до сих пор очухаться не может. Кем только не был, чтобы рабочий стаж застолбить — и грабарем, и козоносом, и еще кем-то…

Он махнул рукой и на секунду-другую утих.

— Деду разные божьи одуванчики разные разности носили — которая яиц десяток, которая — масло домашнее в такой тряпочке, отстиранной добела, другая — курицу…

— А это к чему?

— К тому, что и фатеру на разные разности везет.

— Ну, знаешь!

Он усмехнулся.

— Только повыше, повыше берите — на степени и звания. Эх, мне сейчас выговориться надо, вот и говорю, а вы не перебивайте. Как это — «верую во единого бога отца, вседержителя творца неба и земли…» А дальше? Не знаете?

— Не знаю.

— И я не знаю.

Он путался, терял и искал нить, каждый раз спотыкаясь, барахтаясь. Так казалось мне поначалу. Но нить наконец нашлась:

— И уверовал в одно святое правило — не ходи по косогору, сапоги истопчешь.

Поразительно — снова те же сапоги и косогор!

— Послушай, так об отце не говорят!

— И не говорите, пожалуйста. Вам-то что! Ваш отец под Житомиром голову сложил, а мой ковал победу в Уфе. Знаю, что хотите сказать — «чти отца своего и матерь свою». И еще — «старикам везде у нас почет». А почему, собственно? По мне — смотря каким старикам. И такие зажились, что, по всей справедливости, надо бы за ушко́ да на солнышко́.