Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

— Да полно об этом.

— Скажи, что это затмение, туча нашла.

— Пусть затмение, — согласился я.

— Нет, ты повтори, чтобы я твердо знала.

Я повторил и про затмение, и про тучу.

— Мы не пропадем, увидишь, — терла она платком вокруг глаз. — Много ли нам с тобой надо! Корку хлеба черствого, воды…

Но вспомнив, наверное, совет тургеневского Базарова, умолкла и даже покраснела.

— Обойдемся! — выручил я, положив руку на ее плечо. — На худой конец пойду пивом торговать, с бочки.

Впервые за эти полчаса она улыбнулась.

— Тебя там не доставало.

— Почему же — дело завидное. Говорят, верный бакшиш можно иметь. И не малый. Если не законвертуют к тому времени.

— Ох, до шуток ли!

— Свет горит — значит, дома, — послышалось за окном.

Я выглянул наружу:

— Ананий Иванович, вы!

В комнату вошел Рябуха. С темноты прищурился на нее и чуть заметно кивнул.

— В такую даль… — начал было я.

— Признаться, третий раз. И все дверь на запоре. Загуляли, молодой человек.

Я подставил ему стул.

— Как же вы нашли меня?

— Чего проще — у Лоры адрес взял, а там известно — язык до Киева доведет.

— Третий раз…

— Да вы не убивайтесь, я привычный. Послушайте лучше, с чем пришел, — сегодня под вечер вскрытие сделали.

Я привстал с кушетки.

— Как вы думаете — что там? Лигатура сошла с левой желудочной артерии. Видно, передернуло его на койке от перенапряжения, кашля или чего другого, не знаю уж, но лигатура соскочила и все, дополна, кровью залило. Вот вам и причина.

Слышалось только цоканье будильника.

— И вы среди ночи, с вашей подагрой, сердцем, спешили сказать мне это… — наконец вымолвил я.

— Ох, до чего соплей не люблю! — скривился он. — А вы бы на моем месте как поступили?

Снова пауза.

Он поднялся со стула.

— Оставайтесь, Ананий Иванович. Ведь до дому вам…

— Правда, оставайтесь, — отозвалась она.

— Что вы! Воображаю, какой там переполох. Невесть что думают. Я же как ушел с утра… Доберусь по-стариковски. А может, транспорт подвернется.

— Я провожу вас, — сказал я.

— Непременно проводи, — подтолкнула она меня. — Я буду ждать.

На прощание он протянул ей руку, а потом, не говоря ни слова, потрепал по щеке.

Мы дошли до угла и стали спускаться вниз.

— Что же мне делать, Ананий Иванович? — спросил я.

— Не понял.

— Что делать теперь?

— Не знаю. Спросили бы лучше, что им делать, — налег он на слово «им». — Перестарались вчера. Для Трофима Демидовича не впервой, но зачем было старушке костер раздувать?

— Какой костер?

— Да ваш же, ваш.

— Скажете, Ананий Иванович! Ян Гус я, что ли?

— Не Ян Гус, понятно. Но выходит, что ретивые старушки и в наш век не перевелись.

— И потом почему «старушка»? Что ни есть бальзаковский возраст.

— По моему разумению, бальзаковский — тридцать.

— И сорок, и сорок пять, и далее. В меру возможностей.

Он пересек меня взглядом.

— Язык ваш — враг ваш. Но рад, что на душе веселее стало.

— Еще бы!

— Потому и торопился к вам.

— Скажите все же, что делать теперь — плюнуть и уйти?

— Откровенно?

— Только так.

— Прежде всего глупость вы упороли с заменой этой…

— Знаю, сам знаю.

— Хотя, верю, из лучших побуждений. Но я о другом хотел. Помнится, начали мы с вами тогда, на дежурстве…

— Вы про Скорнякову? — опередил я. — Сами видели сейчас.

— Как не видеть! Только… — Он долго медлил. — Уж если на то пошло… Ведь вы долг свой перед ней выполнили. Как бы сказать — вину искупили. Всего-то. Правда же?

Я ничего не ответил.

— Впрочем, простите, что нос свой сую, куда не следует. Да и речь не о ней, не только о ней. Значит, откровенно?

Я кивнул.

— Без амбиций, без камня за пазухой?

— Ананий Иванович!

— Извольте. Думаю, что как ни обернется после всего этого — надо бы вам… — он сделал паузу, — к людям подобрее. Любить их больше, что ли. А не только дело, которое им служит.

— Всех, Ананий Иванович?

Он помолчал, вертя в руках папиросу.

— Право, не знаю. Может, и не всех. Согласен, не все они ангелы, но не все же и черти. И, верьте, лучше, чем на первый взгляд кажутся.

— Я никогда не думал об этом, — сказал я.

— Подумайте, в себя глубже загляните. Ведь человек вы не злой, хотя и хлебнули в жизни, да кому не довелось хлебать! Не остервенились, однако, как иные, а вот — несетесь по беговой дорожке, ничего не видя на пути.

— Вы первый, кто говорит мне это.

— Сами напросились. Подобрее бы к ним — людям. Как Яновский Феофил Гаврилович. Знаете, слыхали! Я его еще в живых застал, в свои студенческие годы. Помнится, едва ли не всем городом в последний путь провожали. Или Федор Гааз — во время оно тюремный врач в Москве, из немцев. Святой доктор — прозвали в народе. Про него у Кони можно прочесть. Думаете — зачем он болтает попусту? Ведь клятву в институте даем, чего же больше!

— Не думаю, — потупился я.

— То-то. Клятву все дают, по статусу положено.

Из темноты к нам мчалась зеленая точка. Мы ступили на мостовую.

— Опять не договорили, — усмехнулся он. — Ну, ничего, другим разом.

Шофер распахнул дверцу машины.

А ведь нужно было рассчитать, что к этому времени все кончится. Извержение вулкана грянуло минута в минуту, когда мы проходили мимо. С криком, ревом, воплями на улицу вырывались люди.

— Молодцы! Молодцы! Молодцы! — орали старые и малые.

Кто-то зажигал газеты, размахивая ими в воздухе. Вместо сгоревших вспыхивали новые. Факельное шествие запрудило тротуары и мостовую. Милиция тщетно пыталась навести порядок.

— Молодцы! Молодцы! — неслось отовсюду.

Мы попали в водоворот, и все вокруг нас верили, что в мире свершилось наконец нечто главное. Не то главное, что в этот час где-то далеко, за тридевять земель, другие падают от голода, где-то строчат автоматы и льется кровь — самое главное разыгралось здесь, рядом, и несколько минут тому назад закончилось. И каждый, исступленно кричащий на всю улицу, не сомневался, что в этом триумфе и его доля участия, и его собственная, немалая заслуга. Не так ли, забыв все на свете, вопили, неистовствовали у стен Колизея в пору римских цезарей. И не так ли вопят сегодня где-нибудь в Барселоне, Буэнос-Айресе, Мадриде, когда падает на арену мертвый бык.

Горели бумажные факелы, не умолкали крики, а среди скамей, огибающих стадион, оставались в память об этом вечере примятые окурки и пустые бутылки из-под пива и минеральной воды.

— Молодцы, молодцы, молодцы!

Где уж было пробиться к троллейбусам! Набитые загодя вскочившими туда счастливцами и стиснутые со всех сторон остальными, они не могли двинуться с места.

Мы с трудом проталкивались вперед. Кто-то тронул меня за локоть. Возле прижатого к тротуару синего «Москвича» стоял Димка.