Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

— Что ж, я возьму, — сказал я.

Он сразу же посветлел.

— А когда можно?

— Да сегодня хотя бы.

Я вырвал листок из блокнота и написал адрес.

— В девять, может, чуть позже, буду дома.

Он вынул очки, прочел и закивал:

— Знаю, знаю, где это…

Я свернул на другую аллею. Он торопился за мной.

— Простите, не поблагодарил вас.

…Я уселся на скамью. Что же делать теперь? Рука не поднимается нажать звонок. А разговор завести и подавно. По каким-то неведомым каналам мозга мысль пробежала к звонку на дверях у Кривдиных, к тому вечеру у них, а потом — к Ольге Сергеевне. Не подаст она — Сокирко на полпути не остановится. Не мытьем, так катаньем. И я решился…

Меня оглушил собачий лай с балкона. Я поднял голову — болтаясь вверх и вниз на качалке, Лаврентий возился с Кнопкой, помахивал перед ней чем-то на шнурке. Она же подпрыгивала, рвалась к нему на грудь, вертела обрубком хвоста, но, почуяв своим собачьим нюхом знакомые шаги внизу, бросилась к балюстраде и радостно завизжала. Лаврентий выглянул в проем колонок, увидел меня, как ужаленный, отпрянул и мигом исчез в комнате. Туда-сюда заходила качалка.

Я поднялся на второй этаж и стал звонить. В передней слышались голоса, но мне не отворяли. Обуяло какое-то непостижимое ослиное упрямство — дозвониться во что бы то ни стало. Достучаться, по-крайности.

Наконец дверь отворилась. Заслоном в ней выросла Тимофеевна.

— Вам кого?

Я не успел открыть рот как издали послышалось меццо-сопрано Елизаветы Константиновны:

— Передайте, что у Лаврентия Степановича постельный режим, тяжелое состояние…

В этот миг по передней циклоном пронеслась Кнопка, столкнула Тимофеевну с порога и, прыгнув мне на грудь, молниеносно расцеловала физиономию, шею, затем — ладони, пальцы рук. Сделала крутой поворот и столь же неистовым галопом, устремилась обратно.

Длилось это секунду, не более.

— Слышите, постельное состояние… — начала было Тимофеевна.

Ее прервал тот же голос, теперь в более высоком регистре:

— И закройте дверь — сквозит!

Не умеряя восторга, Кнопка снова мчалась к порогу, явно — облобызать меня еще раз. Но дверь перед ее носом захлопнулась. И перед моим тоже.

К Димке я добрался в темноте. Он встретил меня, набрасывая пижаму.

— Входи, входи, убийца.

— Что с тобой?

Он включил торшер и щелкнул себя в грудь.

— Весь день на валидоле, каплях Стражеско… Веришь, уже воротит от них. Сейчас как будто легче. Скажи на милость, с чего это у нас?

Мы сели за журнальный столик.

— Ты знаешь, что меня хотят взашей и под суд отдать?

Он откинулся в кресле.

— Слыхал, слыхал. Утром Лора сказала, когда звонил.

— А зачем пришел, знаешь?

— Понятно, зачем — проведать больного.

— Не совсем так, лицемерить не стану. Мне нужны деньги.

— Кому они не нужны!

— Мне до зарезу. Требуется безотлагательно вернуть в кассу взаимопомощи сто рублей.

Он усмехнулся:

— Тонечкины штучки! Она же теперь калиф на час, хоть день-другой, а мои. Вот что значит — свинье рога, забодает.

— Но предупреждаю, скоро не отдам.

— Догадываюсь, учитывая ситуацию.

— Так что же?

— Дурацкий вопрос. Только что тебе сто рублей! Вернешь туда, а дальше как? Бери триста, на первых порах пригодятся. Благо, я сегодня с книжки взял… — и, вспомнив о каплях Стражеско, прикусил язык.

Чтобы сгладить неловкость, он вынул из бара бутылку рома, из серванта, рюмки, вазу с яблоками.

— Я пить не буду, — предупредил я.

— Это же кубинский.

— Ну так что?

— А ты хотел ямайский? Чего нет, того нет.

И, откупорив бутылку, налил мне, себе, а затем уселся в кресло.

— Не буду, Дима.

— За то, чтобы все хорошо кончилось!

— И тебе нельзя.

— Можно и должно, ибо расширяет эти самые, как их…

— Положим, не ром, коньяк расширяет.

Он потянулся к бару.

— Есть и коньяк.

Я усадил его на место.

— Ладно, — сказал он и поднял рюмку.

Звякнуло стекло, мы выпили.

Он подвинул вазу:

— Закусывай. Из провианта еще шпроты есть. Принести?

Я покачал головой, он налил снова.

— Точка.

— До точки, пожалуй, далеко, но согласен: сделаем рабочую паузу, поговорим по душам. По-дружески. Возражений нет? Впрочем, чего я спрашиваю! Так вот… Прости, но ты же не дурак, каждый знает. Институт окончил с отличием. На пятом курсе самому Лаврентию ассистировал. И тебе бы, не мне — в нашу контору без пересадки… Но тогда с этим Капайгородом втемяшилось, а теперь на мельницы полез, как последний прощелыга. Помолчи, пожалуйста, дай мне сказать. Почему Сокирко окрысился? Очень просто — у него кандидатская про те же стимуляторы, про вселенскую пользу от них. Содрал у Филатова, у Сабанеева, конечно, а ты со своим бредом — все накрест. И еще ревнует он, попросту ревнует — все мы люди, все человеки. Каждый раз, чуть что, ты к Лаврентию напрямик, а его с клиникой, выходит, побоку.

— Не забудь, кроме всего прочего, Лаврентий у нас зав хирургией.

— Это ты ему растолкуй. Вот он и выпустил когти, а на подмогу Тонечку подрядил. Она же рада — с места в карьер, лишь бы грешки свои замолить, те — старые, с бароном. Венгерским или каким там… — пес его разберет. А тут — Кривдин. Погоди, не все. Известно ли тебе, что он спит и во сне себя снова в министерстве видит?

За ним водится поразительное свойство знать обо всех решительно все. То, о чем другим во век не догадаться.

— Суди сам, ну что ему за планида у нас? Этап на большом пути, временная зацепка. Ведь дальше клиники — табу! Еще год-два, уйдет на покой Лаврентий, Бородай уйдет, но заведение наше ему не доверят. Да и сам он понимает, что кишка тонка. А в министерстве — пусть каким-нибудь замзавом — все-таки у руля. Подняли!

— Я больше не буду, — сказал я.

— Разговорчики…

Мы выпили. В соседней комнате зазвонил телефон.

Пока он выкрикивал «алло!», «алло!», «слушаю!», я оглядывал стены. У серванта — зарамленные фото: мальчик в матроске, а чуть поодаль — другое, его отец, седоватый усач с Красной Звездой, медалями, гвардейским значком — механик в «Сельхозтехнике» и застывшая рядом мать — белый платочек узлом повязанный на подбородке.

Вернулся Димка.

— Сорвалось, — сказал он с досадой и, поймав мой взгляд на усаче-гвардейце, добродушно улыбнулся.

— В мае на пенсию ушел. Писала мама — всем гуртом провожали, с помпой…

Снова зазвонил телефон. Те же «алло!», «слушаю!» и, в конце концов, хлопок трубки о рычаг.

— Наверное, Тамара, — вздохнул он, устраиваясь в кресле. — Из дому звонить не хочет и мне строго-настрого заказала, а с этими автоматами беда одна. Так о чем мы? Вспомнил — вот и выходит, что он туда лыжи направил, а ты ему с этим Кривдиным поперек дороги.

— Послушай…

Он наполнил рюмки.