Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

Кость была брошена Ане.

— Вы правы, Трофим Демидович, — ретировалась Ноговицына. — Конечно же, здоровая. Это я и имела в виду. Еще бы, ей есть у кого поучиться. Да, да! И знаниям, и опыту, и чувству врачебного долга. Живые примеры налицо: нужно ли говорить о Лаврентии Степановиче, об отсутствующем — но я скажу — Александре Николаевиче Бородае, о Трофиме Демидовиче? — стремглав неслась она, строго соблюдая при этом, надлежащую субординацию. — А вот перед нами Варвара Исидоровна — фронтовичка, человек редкой души и большого сердца…

Лошак сидела нахмурившись, то и дело поглядывая на часы. В углах ее рта застыло что-то брезгливое. Аня сорвалась со стула.

— Но все же, при чем здесь Евгений Васильевич?

Димка снова дернул ее за рукав.

— Что ты все дергаешь? — набросилась она на него. — Что тебе нужно?

Димка заерзал на стуле и тотчас же сник. Взглянув на обоих, Лошак усмехнулась.

Кость, брошенная Сокирко, пролетела мимо цели. Он уже взялся за карандаш, но Аня, волнуясь и поправляя очки, продолжала:

— И что это за «овца», что за «стадо»? Лаврентий Степанович, скажите вы что-нибудь!

Наступила пауза. Ожидание длилось несколько секунд, но ответа не последовало. В затянувшейся тишине послышались ровные, неторопливые слова Рябухи:

— В самом деле, почему все-таки Евгений Васильевич виноват? Убейте — не пойму.

— Прошу соблюдать порядок, — отрезал Сокирко. — Каждый выступит и выскажет свое мнение. И вы тоже, если считаете случившееся нормальным.

— Выступлю, это само собой, — сказал Ананий Иванович. — Только не торопимся ли мы в прокуроры? Ведь вскрытия еще не было. Знаете, поспешить — людей насмешить.

— Вам, может быть, смешно, — ухватился Сокирко за последнее, — а нам, право, не до смеха.

— Не надо придираться к словам! — послышалось из задних рядов.

Сокирко застучал о графин. Теперь уже решительно.

— Еще раз призываю к порядку. Мы не на колхозном собрании.

— Зачем же так о колхозном собрании?.. — обронил про себя Рябуха.

Пропустив это мимо ушей, Сокирко встал, прошелся взглядом по комнате, но шары свои стал загонять в одну и ту же лузу:

— Напоминаю: нам поручено самое дорогое — здоровье, жизни людей. Тех, кого тяжкий недуг привел в эти стены. Кстати, — взглянул он на Анания Ивановича, — некоторым, сидящим здесь, не мешало бы это знать. И в меру сил, опыта, совести, наконец, мы выполняем свой долг — верно говорила товарищ Ноговицына, — а во имя истины и справедливости никому не позволим попирать то, что для всех нас свято.

На секунду он умолк, а затем — уже напрямик — по моему адресу:

— Ради сомнительных экспериментов, карьеры, жалких попыток выбиться на поверхность. От правды, товарищ Гришко, здесь не уйдешь, сколько не заметай следы…

Диву даешься, до чего эти прохиндеи, позабыв третью заповедь, любят рассыпаться правдой, истиной, справедливостью. Как зерном под Новый год.

— Это самосуд какой-то! — пружинисто выкрикнула Аня.

— Выбирайте выражения, — взвизгнула Антонина Викторовна. — И не защищайте того, кому не место в нашем коллективе.

— Целиком согласен, — подтвердил Сокирко.

— Самосуд! Самосуд! — повторяла Аня. — Лаврентий Степанович, почему же вы молчите?

Лаврентий по-прежнему не отзывался.

— Продолжайте, товарищ Ноговицына, — глотая ком, сказал Сокирко.

На лице Антонины Викторовны выразилось страдание.

— Продолжайте, продолжайте.

— О чем я, товарищи? Ах, да — о Варваре Исидоровне…

Лошак передернуло:

— Да бросьте вы! Не обо мне разговор.

— Лаврентий Степанович, — привстал Рябуха. — Так мы бог знает до чего договоримся, а время идет. Уже четверть первого.

— Давно на обход пора, — послышалось отовсюду.

— Пожалуй, — впервые подал голос Лаврентий. — Трофим Демидович, если вы не против, отложим на завтра. Соберемся специально, после обхода. Часа в два-три, скажем.

— Не возражаю, — кивнул Сокирко. — Но завтра я попрошу выступить всех, всех без исключения. Подготовиться и выступить. Вас, вас, вас, — прошелся он по стульям. Затем остановился на Димке. — Вас тоже. — И на нетерпеливо поглядывающую на часы Лошак: — И вас… Впрочем, забыл — вы уезжаете сегодня. Само собой разумеется, вас, Лаврентий Степанович. Скажу прямо, без обиняков, мы уже говорили утром, вам — особый счет. Дали волю, простите, и вот — результат.

Все обернулись к Лаврентию.

Он виновато улыбнулся и беспомощно развел руками.

Застучали стулья, распахнулась дверь.

— Не вешай нос, — подчеркнуто громко сказала Аня. — Мы еще повоюем.

Во дворе меня окликнула Лошак. Не глядя в глаза, начала:

— Вот что, сами слышали, как бы там ни было — здесь вы не жилец, не работник. Надурил, что и говорить!

Потом помедлила и, точно стыдясь себя, продолжала:

— Сейчас у меня своя забота, к отцу спешу, не опоздать бы… телеграмма пришла, опять сердце. Автобусом — до Ставища, а в село, может, какая попутная подбросит. Так вот, вернусь на той неделе — что-нибудь придумаем: может, к Онищенко пойдете, мы с ним институт кончали, или еще Кавецкий… И там у меня кое-кто найдется. Только уговор — чтобы завтра выступили и в чем вина признали. Критика и самокритика — наши рычаги.

— Что признать, Варвара Сидоровна?

— Будто не знаете?

Я покачал головой. Она выкатила глаза:

— То есть, как это…

— Да так, Варвара Сидоровна, — ни «признавать», как вы сказали, ни каяться не стану.

Она долго не сводила с меня глаз.

— Ну и баламут! Всегда говорила, что баламут. И как таких земля носит?

— Варвара Сидоровна…

— Ладно! Скажете, что знаете, учить не стану — куда уж грамотный. Только — одно — хвост не очень задирайте, как умеете. Корона с головы не спадет, а работать где-то надо.

Мимо, торопясь в биокорпус, прошагал Димка. Проводив его взглядом, она перешла на «ты»:

— И дружкам своим не очень доверяйся. Понял?

Часы показывают семь. И здесь, в вестибюле, и на этажах тихо, обычная утренняя тишина. Я пришел пораньше, чтобы до обхода и этого, перенесенного на сегодня, собеседования обмерять до сих пор не обмерянные клетки.

Надо успеть до звонка, иначе — того и гляди — выкурят со всеми потрохами. А затем дальше проходной не пустят. Торопиться, торопиться! Первым делом в виварий…

…Обе клетки на столе, рядом две пустые. Вынимаю из ящика журнал с записями, достаю корнцанг и отворяю дверцу пустой клетки. Ум за разум заходит! Захлопываю ее и вынимаю из полной первого попавшегося под руку зверя. Держу его на корнцанге, маячу в воздухе — куда бы приткнуть. Наконец швыряю обратно к остальным.

Дело не клеится. Сижу на табуретке, как истукан, опустив руки. Случайно взглянул на клетку — дверца открыта. Я забыл задвинуть засов… К счастью, завозившись в середине, они не успели выпрыгнуть наружу, разбежаться по полу.