Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

Оглянувшись на дверь, она вовсе понизила голос:

— Значит, завтра доложит.

— Знаю. Завтра не преминет доложить.

— Ох, Евгений Васильевич!

— Покажите лучше кардиограмму.

Она протянула ленту. Я пробежал по вихляющим зигзагам и присел на койку.

— Нам бы твое сердце, Дмитрий Лукич.

И правда, кардиограмма была отличная. Относительно, разумеется. И состояние, в общем тоже. На редкость после операции.

Он слабо улыбнулся.

— Пить…

— Потерпи, Лукич.

Евгения Михайловна приложила к его губам влажную марлю. Тем временем я взглянул на температурный листок.

— Утром твои приходили, — приподнялся я с койки. — Ольга Сергеевна и дети. Но сюда, пойми, нельзя. Вот переведем в палату — другое дело.

— Не мучь себя, пожалуйста, — сказала она. — Ты же сам говоришь, что состояние хорошее.

— Так-то так…

Грызло не завтрашнее объяснение с Сокирко, его докладная по начальству. Уж докладная, предвидел я, будет непременно. Вовсе не это! Я был уверен, что в глубине души Лаврентий со мной согласится. Отругает порядка ради, а докладную сунет куда-нибудь под сукно. Нужно только втолковать ему все как следует. Грызло, не давало покоя другое — теперь-то все назначенное станут вводить преисправнейше, одно за другим. Не лезть же после этой огласки на рожон! А бедняге Лукичу…

— Когда ты должен позвонить? — спросила она.

— В одиннадцать.

— Сейчас без четверти. Вот и иди. Деньги у тебя есть? — И вытащила из сумочки несколько монет.

Я спустился вниз. Наискось от сквера темнели будки автоматов. Я зажег спичку, осветил циферблат и стал набирать номер.

Набирал долго, каждый раз в ответ доносились короткие гудки, а я все вешал трубку, снимал и набирал снова. Наконец отозвалось.

— Аня! Ну, как там?

У меня перехватило дыхание. Трубка выскользнула из рук и забилась о стенку кабины. Я поймал ее на лету, вздернул на место и, уже в полутьме, стал вертеть круг, который раз путая цифры.

Аппарат молчал. Я бросился было к другому и на пороге кабины случайно взглянул на трубку — она висела на рычаге. Забыв снять ее, я все время набирал впустую.

Огонь обжигал пальцы, но я не чувствовал боли, светил новыми и новыми спичками, вертел диск до тех пор, пока не услышал Анин голос.

— Аня!

Голос ее дрожал, речь заплеталась.

— Как же так, Аня? — только и мог выговорить я.

…Все было хорошо весь вечер и вдруг участился пульс, стало падать давление. Повязка обильно пропиталась кровью. Аня тотчас же позвонила Лаврентию, Нине Павловне, Максимаджи и до их приезда стала готовить его к повторной операции. Он скончался в лифте, потеряв сознание.

Лаврентий сидел у двери.

— Но все же может быть… — обернулся к нему Сокирко.

— Нет, нет, Трофим Демидович. Ведите вы.

Сокирко окинул передние ряды.

— Тогда садитесь поближе.

Кто-то из передних привстал со своих стульев.

— Не надо, — сказал Лаврентий. — Мне и здесь удобно.

Дожидались его долго, с полчаса. Дважды Аня сбегала вниз и, не решаясь оторвать от телефона, возвращалась обратно. Он появился несколько минут назад.

Сокирко поднялся со стула.

— Товарищ Ноговицына…

Аня огляделась было по сторонам, хотела что-то сказать, однако промолчала.

Ноговицына оперлась на спинку стула и начала заранее приготовленное в уме — наверно же, не раз отрепетированное.

В голосе пробивалось тремоло.

— Товарищи, я до сих пор не могу прийти в себя. От волнения, ото всего, что так внезапно и безжалостно потрясло нас. Вижу, и вы подавлены. Скончался член нашего коллектива…

Здесь она запнулась, а затем, смахнув слезу, добавила:

— Человек всеми нами уважаемый и любимый.

Сидя в кресле, Сокирко постукивал карандашом по столу.

Я слушал и не слушал. Мысли, нет — не мысли — все мое существо было в прозекторской, куда его перенесли уже после этой ночи.

Ноговицына вела дальше.

— Мы должны разобраться в этой утрате. Обстоятельно, от начала до конца, исследовать причину столь горького для всех нас, столь трагического (снова тремоло) исхода. — И затем, взглянув в мою сторону, продолжала: — Послушать виновного. Пусть он объяснит нам мотивы своего поступка…

Еще вчера, бросившись в клинику, я знал, что огонь изо всех стволов будет направлен на меня. Я был готов ко всему.

Наступившую тишину прервала Аня:

— А откуда вы знаете, кто виновен?

Ноговицына одарила ее беглым взглядом:

— Это не секрет, Анечка. Как выяснилось, лечащий врач, самовольно отменивший назначенный Трофимом Демидовичем состав капельницы, — и схватив со стола историю болезни, стала листать страницы. — Вот, пожалуйста…

— Знаю, — остановила ее Аня. — Я слышала, вы уже говорили это Трофиму Демидовичу.

Ноговицына залилась краской:

— Вольно же вам было подслушивать.

В свою очередь вспыхнула Аня.

— Не подслушивать, Антонина Викторовна! Я случайно услышала, совсем случайно… — И уже обращаясь к другим: — Шла по двору, подвернула ногу и, как назло, оторвалась перепонка на туфле. Поставила ногу на цоколь, наладить как-нибудь, а окно у Трофима Демидовича было открыто…

— Причина уважительная, — усмехнулась Ноговицына. — Но я не только для вас говорю.

Аня нервничала, очки сползали с переносицы, и она каждый раз заталкивала их на место.

— Не для меня, понимаю. Но все же: почему Евгений Васильевич виноват? И почему не я, вы докладываете? Ведь я дежурила…

Сидящий рядом Димка дернул ее за рукав кофточки.

— Трофим Демидович, — взмолилась Ноговицына. — Право, я не могу так!

Карандаш Сокирко зазвенел о графин с водой.

— Товарищи…

Ноговицына вернулась в свои рамки.

— Если не верите, позовем Евгению Михайловну.

— Ушла она, — сказал кто-то. — Сдала дежурство и ушла.

— Тогда Нюру.

— И ее нет, — отозвался наконец я. — Да и звать незачем, это правда. Правда, что я отменил. Не все, кое-что… Еще тогда, после операции.

И, невесть к чему, я выложил то, о чем думал, — о матушке-природе, завязавшей узел, который мы никак не развяжем, о слишком уж далеко ушедшей опухоли, о том, что все, назначенное ему, ускорило бы ее рост, значит — грозило приблизить конец. В подкрепление, уж совсем некстати, начал о лаборатории, о своих подопытных…

— Вы слышали! — воскликнула Ноговицына. — До чего доходит невежество, цинизм! Так и заявить во всеуслышанье… Демонстративно, утратив стыд и совесть! Боже мой, боже мой! Какой ужас… Как грустно глядеть на нашу молодежь! Откуда эта черствость, равнодушие, попирание всего для нас святого?

— Ну, знаете! — вырвалось у Димки.

Сокирко взялся за выскользнувшие из рук вожжи.

— Не надо обобщать, товарищ Ноговицына. В основном молодежь у нас здоровая, — по-отечески заметил он. — Одной овце стадо не испортить. Лично я спокоен за нашу смену. Случаются завихрения, да и выдержки порой недостает, но — я верю — все образуется, перемелется и, как говорят, мука будет.