Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

Мы добрались до стоянки такси.

— Я отвезу вас домой, — сказал я.

— Не нужно. Я и без того задал вам хлопот, — пробормотал он. — Простите, пожалуйста.

И, протянув из окна машины руку, сразу же поднял стекло.

Никогда не угадаешь, что ждет тебя впереди, чья кошка перебежит дорогу, какой кирпич свалится на голову. Хотя бы это вчерашнее. Кто мог усмотреть его на пути из «Академбочки»? И вот теперь…

Казалось, все шло как нельзя лучше. Клава явилась точно, минута в минуту. В почти до дыр затасканных джинсах и, по контрасту, в новенькой, насквозь светящейся нейлоновой блузке. Вертя хвостом, она не упускала из виду мою реакцию на выступающие по бедрам пятна, на туго наливающийся нейлон и, не встретив ни сочувствия, ни осуждения, влезла в свой халат.

Мы спустились в виварий, взяли там клетки с крысами и принесли их в лабораторию. Потом принесли из чулана танцуевских.

У лестницы, под нашими окнами, расположилась Мотя. Усевшись, как обычно, на детском стульчике, она все той же паяльной лампой выводит гнездящихся в клетке клопов. Наш подъем по ступеням сопровождается шипением лампы и потрескиванием охваченных огнем паразитов.

Клава сбегала за пустыми клетками, а я тем временем развернул в журнале последние записи.

Дело сразу пошло на лад. Поиграв, для порядка, в робость, Клава энергично прижимала крыс к столу, а после обмера сама сбрасывала их в пустую клетку.

— Закрывай дверцу, — предупреждал я всякий раз. — Смотри, разбегутся!

— Учите ученую.

Мы начали с группы усиленного питания. Опухоли наросло почти в каждом экземпляре. Я записал с полдесятка, взялся за остальных, но внезапно нашу студию прервали доносящиеся снизу голоса.

— Да поставлю, поставлю вам на место, — раскатисто гремела Мотя. — Век бы его не видать!

— А век не видать, так не трогайте, — слышался голос Лошак.

Видимо, речь шла о детском стульчике. С ними у Моти вечная канитель: каждый раз она уносит их из детского отделения и не возвращает назад. Этот инвентарь можно обнаружить где угодно — посреди двора, в уборной или виварии. Строго говоря, Лошак права. Но на этом дискуссия не исчерпывается. Через распахнутое окно слышно, как она вступает в новую фазу:

— И сколько раз вам говорила, чтоб чистили как положено.

Клава забыла про крыс, про все на свете. Отбросив корнцанг она пробирается к окну. Я дергаю ее за халат.

— Куда ты?

— Сейчас, Евгений Васильевич…

Подняв корнцанг, я достаю новую крысу.

— А как же вам чистить! — огрызается Мотя.

— Не знаете как? Хлорамина туда, а потом шваброй и водой горячей, со щелочью.

— Нехай она горит, щелочь ваша, чтоб я об нее руки портила!

Температура доходит до точки кипения. Клава приросла к подоконнику.

— Долго мне ждать? — окликаю я.

— Ну, какой вы! — оглядывается Клава в комнату и тотчас же снова свешивается во двор. — Говорю вам, сейчас…

— Ой, Мотря! — вырывается у Лошак.

— А что — Мотря, что Мотря? Сама знаю, что Мотря.

Властью мою соседку не проймешь. Мотя сама, можно сказать, власть. Если не впрямь, то косвенно. При случае она никогда не преминет уведомить собеседника о том, что двоюродный брат ее судебным исполнителем в Пирятине. Такое родство хоть кому повысит престиж.

С корнцангом наперевес я дожидаюсь Клаву, крыса нетерпеливо вертится в воздухе.

— Послушай!..

Клава обиженно слазит с подоконника, берет у меня корнцанг и с досадой опускает его на стол.

Выдержав паузу, Лошак бросает сакраментальное:

— Мы с вами поговорим в другом месте.

— В другом — так в другом. Где хочете, — парирует Мотя — Не боюсь, пуганная!

— Держи, пожалуйста, покрепче, — прошу я, прикладывая к опухоли штангенциркуль.

Но все Клавины мысли — там, за окном.

Не знаю, чем бы кончилась эта бабья перепалка, если бы издали не долетел голос Лаврентия. Как всегда, в эту пору он Гарун аль Рашидом обходит владенья свои.

Видимо, Лошак отступает. Делая заметку в журнале, я слышу, как прогибаются и визжат под ней кованные ступени лестницы.

Сквозь зубы, так сказать, à parte, Мотя подводит итог дискуссии:

— Не по-твоему, так сама и чисть. Ходят тут и только душу типают… Падло смердовонючее…

Она не рассчитала, что у оппонентки отличный слух. Скрип ступеней мгновенно утихает.

— Что вы сказали? — слышится поперхнувшийся голос.

— Что сказала, то сказала.

Предвкушая продолжение спектакля, Клава снова влазит на подоконник. Я закончил запись и решительно направляюсь по ее душу.

— Евгений Васильевич, голубчик, — взмаливается она шепотом, — давайте отдохнем немного, ну прошу вас.

— Ладно, — говорю я. — Только не высовывайся.

Она благодарно сползает вниз и выглядывает наружу, как из окопа.

— Что-то вы возбуждены сегодня, Матрена Харитоновна, — слышится, как всегда, респектабельный, не по вчерашнему величавый басок.

— Ой, не спрашивайте, Лаврентий Степанович!

Я представляю картину рукопожатия — Мотя подхватывается со стульчика, долго вытирает руку о фартук, а затем впивается в широко, демократически протянутую пятерню метра.

Чтобы не терять времени, я достаю новую крысу, прижимаю ее к столу и приступаю к обмеру.

— Зрачки расширены, — доносится снизу, — сердечные сокращения учащены. Это никуда не годится. Запомните — травмирование нервной системы угнетающе отражается на жизнедеятельности организма.

— Это вы точно, Лаврентий Степанович, — подтверждает Мотя. — Нервы так и шпурляют, так и шпурляют.

Я благополучно управился с новым экземпляром, втолкнул его в клетку, сделал запись и достал следующего.

— Что же, придется вас исследовать, — говорит Лаврентий. — На этой неделе, пожалуй, не смогу. На следующей — будьте готовы. Полагаю, нужен курс физиотерапии, не исключаются теплопроцедуры. А пока что — покой и еще раз покой. Берегите нервы.

— Это вы правильно сказали, Лаврентий Степанович, — соглашается Мотя, окончательно сраженная перспективой теплопроцедур и курса физиотерапии. — Все в аккурат из-за нервной почвы.

К огорчению Клавы, о стычке с Лошак она благородно умалчивает.

Крыса оказалась на редкость ухватистой, из танцуевского выводка. Прижатая к столу, она вертится в стороны и каждый раз штангенциркуль скользит по шерсти, сползает вниз. Случайно поднимаю глаза на окно. Презрев мой совет и по-прежнему навалившись на подоконник, Клава загораживает своим торсом весь проем. Я оторвался на секунду и, видимо, поотпустил корнцанг, но этого было достаточно. Два ряда зубов, острых, как отточенная пила, с размаху врезались в правую кисть и повисли на ней мертвой хваткой. Штангенциркуль сам собой грохнулся на пол. Услышав мой вскрик, Клава обернулась и онемела.