Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

— Жаль. Впрочем, и на Оке превосходная натура. Сама просится на холст.

С тем же видом знатока он взял с бочки наш недопитый портвейн и принялся рассматривать этикетку.

— Поставьте, пожалуйста, на место, — попросил Лаврентий.

— Минутку… Массандра, — определил он происхождение бутылки и, завершая осмотр, сослался на древнюю мудрость, — in vino veritas [3] Истина в вине (лат.) . .

Судя по всему, нам посчастливилось на симбиоз алкоголика и интеллектуала-эрудита, без околичностей завязывающего дружеские беседы.

В глазах Лаврентия забегали злые огоньки.

— Оставьте нас в покое, — выпалил он.

— А почему, собственно? — удерживая равновесие, спросил эрудит.

— Мы не знакомы. Достаточно, кажется.

— Так познакомимся! — радушно предложил он, готовый тут же преодолеть эту преграду.

— Не имею ни малейшего желания, — коротко отрезал Лаврентий.

— Олег Иванович! — послышалось из-за стойки.

— Сейчас, Нюся, — пошатнулся Олег Иванович. — Момент — А затем в нашу сторону: — Ах, вот как! Тогда извините за то, что нарушил ваш покой. Склоняю голову перед вашей добродетелью. Только не нужно излишне кичиться ею. Излишества пагубны во всем, даже в добродетели, как сказал Анатоль Франс. До свидания, Нюся.

И, отвесив поклон, скрылся за дверью.

— Слава богу, пронесло, — вздохнул Лаврентий, обтирая носовым платком горлышко бутылки.

А я все дожидался, когда же начнется братский дележ. Казалось, помех больше не было. Но он не торопился.

Мы допили остаток.

— Еще махонько? — спросил он.

У меня отбило охоту.

— Тогда — по домам, — и протянул подошедшей Нюсе десятирублевую бумажку. — Сдачи не надо.

Я не сводил глаз с его бумажника, вынутого и снова погруженного в карман. Вот те раз! — сжалось что-то во мне.

— Пойдемте, — хлопнул он меня по плечу.

И вспомнилась старая сказка — по усам текло, а в рот не попало.

На улице его окончательно разобрал хмель.

Я давно заметил, что виноградные и другие лозы, при всех своих неоспоримых достоинствах и столь же очевидном зле от них истекающем, обладают одним редким качеством: подобно проявителю в фотографии они безошибочно выплескивают наружу истинную сущность человека, до того скрываемую путающими нас по рукам и ногам условностями. Вечно стесняющийся, застегнутый на все пуговицы — слова клещами не вытащишь — выпив, становится общительным и болтливым, да таким, что сбежишь от его болтовни без оглядки. До одури смурной, скучный, как прописное правило, — веселым, сверкающе остроумным. Скопидом — щедрым, трус — поминутно лезущим на рожон. Но, чаще ли — реже, поднимают они в нас животное, глубоко упрятанное в человеческих потемках, и тогда ломаются судьбы, не уйти от непоправимого.

Пьяным я увидел его первый раз. С чего бы, казалось? — полстакана коньяку, вина столько же. Но они вывернули ранее мной, да и другими наверное, незамечавшееся. Впервые за все годы его дружески-панибратского обращения, я повстречался — не хочется признаться даже себе, но скажу — со злостью, тупой и непостижимой. И этот интеллектуал в кабаке ничем нас, в сущности, не обидевший и вот сейчас — на улице…

Ловлю себя на мелком, корыстном — быть может, злость не в нем, а во мне? Из-за этих чертовых ста рублей, уплывших из-под носа. Да нет же! В жизни и не то теряешь — в конце концов, будь они неладны, деньги эти!

Впереди шли две девчонки, обе рослые, обе в теле. Одна в клешных брюках, другая в юбчонке до колен. Раздев глазами и оценив каждую, Лаврентий ускорил шаги.

— Девочки!

Они обернулись.

— Далеко, девочки?

Среди многообразных, богатых оттенками, методов уличного знакомства это смахивало на зазубренный медный пятак, давно изъятый из обращения.

Они взглянули на его изрезанные морщинами щеки, на седины, искусно распределенные по лысине, оскал сатира под усиками, прыснули разом и, ничего не ответив, пошли дальше.

На какую-то долю секунды он опешил, затем в глазах блеснули уже знакомые огоньки, и вслед девчонкам понеслось некое непечатное речение.

Я схватил его за руку.

— Лаврентий Степанович!

— Пустите, — вырвался он со злостью.

Девчонки снова обернулись. На этот раз побледневшие, со сжатыми губами, они выжидающе смотрели куда-то мимо нас.

Рядом выросло двое парней, явно гладиаторского облика — у каждого крутая грудь под майкой, тугие бицепсы. Только что я приметил их у табачного киоска. Видимо, пропустив вперед своих спутниц и сейчас торопясь за ними, они услышали все.

Один из гладиаторов подошел к Лаврентию, обмотал его галстук вокруг пальцев и притянул к себе.

— Так что же, папаша?..

Поняв, что дело принимает худой оборот, метр угрюмо уставился в пространство.

За друга я готов хоть в пекло и от драки ни разу в жизни не бегал, но перевес в любом его измерении — нравственном ли, юридическом — был на их стороне. Это могли подтвердить и прохожие, любопытствующие дальнейшим развитием события. Волей-неволей пришлось прибегнуть к дипломатии. Я плел о нас, мирно идущих своей дорогой и меж собой, лишь меж собой беседующих, о невзначай вырвавшемся речении, к юной поросли не относящемся. Плел черт знает что, вспомнить тошно.

Едва ли мне поверили. Но, вместе с тем, кому охота встрять средь бела дня в уличную историю со всеми вытекающими отсюда последствиями! К тому же одна из девушек повисла на руке у парня.

— Не надо, Коля. Ну, не надо…

— Пойдем лучше, слышишь, пойдем, — упрашивала вторая.

— Ладно! — сказал Коля, отпуская галстук. — И не стыдно, папаша, в ваши годы?

Подхватив подруг, добрые молодцы вскоре затерялись среди остальных прохожих.

Квартал-другой мы шли молча.

Чуть-чуть не загремели на пятнадцать суток, — промелькнуло в моих извилинах. Вот была бы потеха!

И на какую-то долю секунды я невольно усмехнулся.

Он скосил меня взглядом:

— Ничего смешного не нахожу.

Право, мне было не до смеха. Просто набежало и упорхнуло, а все время, не переставая, точила обида за старика, спьяна влетевшего в дурацкий переплет, сверлил этот долг в кассу. Я взвешивал его еще в «Академбочке» — на возврат три месяца… Вот и придется выкладывать из зарплаты.

Лаврентий шел рядом, погруженный в свой фаустовский комплекс. И вдруг я услышал тот же комплимент, давеча брошенный девчонкам. Обронив его, он скользнул по сторонам. Значит, хмель улетучивался. Еще бы не улетучиться!

— О ком вы, Лаврентий Степанович?

— О них же, об этих! Ну, что там в них! Ни кожи, ни рожи. Рыбий жир жрать с ложечки, витамин «C» три раза в день…

Конечно же, метр заливал с досады. Какой там рыбий жир, витамины… — девчонки были здоровы. Стоило только взглянуть на них. Еще не растраченной, бьющей через край молодостью, радостной полнотой ее в каждом движении, взгляде, может быть, умом не до конца постигнутой. И она-то, молодость эта, жестоко прыснувшая на морщины и седину, больше всего разъярила старика, потянувшегося спьяна за тем, до чего уже никогда не дотянуться. Да и тянуться, по правде, негоже, не пристало. Не парень, искореживший новенький галстук, и не тот другой, готовый по первому знаку внести свою лепту в общее дело. Парни перебродили вместе с хмелем, а съедающая все существо злоба на девчонок, на их молодость и собственную немощь, бурлила до сих пор.