Пётр Нестеровский - Перо жар-птицы

— Уж больно ты грозен сегодня.

Мы вышли на перекресток. Он приблизился ко мне вплотную.

— Ну и принял я!

А затем — с расстановкой:

— Только за одно его уважаю — что не отрекся от деда. Даже последним трудовым рублем помогал старику. Правда, тогда еще маманы не было… Пошли на вокзал?

— По домам, Котя! И мне, и тебе пора.

— Что ж, по домам — так по домам… — вздохнул он.

Мы пожали друг другу руки и расстались.

На скамье у калитки меня дожидался старик из парка. О его рукав терлась кошка. Бурая, со светлым подпалом. Я совсем забыл о них.

— Пустяки, — заторопился он в ответ на мои извинения. — Вечер какой! Вот и побыли вместе. Хорошо здесь у вас.

Мы вошли в дом. Я зажег свет, он осторожно опустил кошку на пол.

— Вот так… — В глазах неуверенность: вдруг я возьми и раздумай. Неужели обратно нести!

Я присел на корточки и почесал кошку за ухом.

Он наклонился над нами:

— Видишь, Дружок…

— Садитесь, — сказал я.

Он сел на кончик стула, сложив руки на коленях.

— Как звать вас по имени-отчеству, простите?

Я назвал себя.

— А я Евгений Антонович.

Я налил в блюдце молока и поставил на пол. Кошка тотчас же принялась лакать.

— Что же у вас, Евгений Антонович, ни детей, ни внуков?

— Внуков… — В глазах та же улыбка. — А сын был, только не вернулся. Согласно уведомления, пропал без вести. Где-то в Карпатах.

— Может, вернется, возвращаются же иногда.

— Едва ли, двадцать лет прошло… Впрочем, вы правы, бывает… — На секунду-другую он опустил голову. — Сидим мы, знаете, вдвоем. Вечер, самовар на столе и вдруг стучат. Дружок не видел его никогда, но встрепенулся и к двери… Я отворяю, а он на пороге…

Кошка лакала из блюдца, будильник отсчитывал секунды.

— А по профессии кто вы?

— Кассиром работал, в трамвайно-троллейбусном управлении. Сорок два года.

Я долил молока.

— Задерживаю вас, — сказал он, поглядывая на дверь.

— Это я вас задержал.

Наступило молчание.

— Что ж, я пойду. — И, аккуратно подтянув брюки, стал на колени.

— Прощай, Дружок…

Он гладил кошку по спине, под брюхом, щекотал грудь, водил по лапам. Та ласково мурлыкала и напоследок лизнула своим шершавым языком его руку.

— Вижу, тебе здесь хорошо будет, — пробормотал он, вставая с колен.

— Приходите как-нибудь, — сказал я.

Он поднял голову.

— А можно? — И в ответ на мой утвердительный жест заговорил, сбиваясь на каждом слове: — Я приду, буду приходить, если можно. Только не думайте… изредка, ненадолго…

Хотел добавить еще что-то, но сжался в ком и выбежал за дверь.

Кошка лакала из блюдца.

Что-то Мотя скажет, увидев ее? Поморщится и заметит с укоризной: «И оно тебе надо!» Не иначе — «оно», непременно в среднем роде. Впрочем, отыщет в этом и здравый смысл, утилитарные возможности: «Хоч бы мышей погоняла. Развелось их, прямо по голове гасают».

Бред какой-то! Неужели больше не о чем, только о ней?

За окнами тихо, улица замерла, все спит вокруг. Лучше, когда шум, сутолока, снующий рядом людской поток. Отвлекает от своего, подтачивающего изнутри. Мысли путаются, наскакивают друг на друга, как стадо, гонимое на убой. Почему-то мелькнула качалка Лаврентия, заходившая вверх и вниз, когда захлопнулась балконная дверь. А на смену — тетя Таня, сколько же не писал ей! Надо бы, надо написать… очки Ани Гришко, сползающие с переносицы, шаги Ольги Сергеевны в коридоре, Димкины откровения…

Кошка выпила молоко и свернулась на постели. Потом, жмурясь от света, влезла под одеяло.

Все вразлад, как бусы на оборвавшейся нити. Грохнули вниз и рассыпались во все стороны. Одни — под стол, другие за шкаф, вдоль плинтусов. Ползай по полу, собирай в пригоршню, нанизывай на новую нить.

Послышался стук. Стучало где-то далеко, но в уличной тиши удары дробные и ритмичные четко отдавались в ушах. Так в лесную январскую стужу за версту слышен хруст обломавшейся от мороза ветки, взмах крыла пролетающей птицы. Я рад был этому стуку и прильнул к окну. Кто-то шел сюда из уснувшего вокруг меня мира.

Теперь стучало еще четче, еще упорнее. Не стучало — цокало по тротуару или мостовой.

Спит улица, темень повсюду, и это цоканье каблуков. Вот они совсем рядом, у порога.

Вошла она.

— Дома? А я весь вечер прождала, каждую минуту высматривала, выглядывала…

— Я же звонил тебе.

— Звонил!

Она опустилась на стул и обхватила голову руками.

— Говори…

Я молчал. Что пользы бередить ее Лаврентием, Елизаветой Константиновной!

— Ну, говори же.

Я медлил, как парашютист перед прыжком с высоты.

— Вот что, Даша… Как себе хочешь…

Она навострилась.

— Как себе хочешь, но… по всем статьям надлежит покаяться чистосердечно — осознал, виноват, больше не буду!

Наверное, я повысил голос.

— Тише, — сказала она, поглядывая на окна.

— Так вот! Что бы ты ни говорила и что бы там ни было, каяться я не стану!

Она отбросила прядь со лба и подошла ближе.

— Погоди, ничего не понимаю. Что я говорила? И в чем каяться?

— Ну, во всем, ты же знаешь. И что назначенье его изменил самовольно, и дурь эту на крысах развел, — все, все!

— Ты с ума сошел! — воскликнула она. — Да разве я прошу об этом! Хороша бы я была! Посмей только каяться перед ними, заикнуться…

И вдруг отшатнулась:

— Ты пьян! От тебя водкой несет. Боже мой, как же так! Я жду не дождусь, извелась совсем, а он где-то водку хлещет.

Всего-то две рюмки за журнальным столиком! Этой половине человечества нюансы недоступны. Для нее — что ром, что коньяк, что любой другой яростный напиток — все водка.

Плача, вытирая слезы, она вылетела из комнаты.

Я двинулся было за ней, взглянул в окно — она стояла в палисаднике под фонарем и дальше не шла. Я сел на кушетку.

Прошло несколько минут.

…отворилась дверь. Не переступая порога, она смотрела на меня сверху вниз:

— Я ухожу.

— Что ж, иди, — сказал я, не поднимаясь с кушетки.

— Ты слышишь — совсем ухожу!

Я промолчал.

— Имей в виду — совсем.

— Как хочешь.

Я поднялся проводить ее (не отпускать же одну среди ночи!), но она бросилась вдруг ко мне и, как собака в колени, уткнулась в грудь, а потом зашмыгала носом, стала целовать лицо, шею, плечи.

— Прости меня, прости… Но ты то… Как мог подумать обо мне такое! И в такую минуту…

— Ну, виноват, не реви, пожалуйста.

Она вытирала слезы ладонями и продолжала всхлипывать. Я протянул ей носовой платок.

— Не надо, у меня свой есть.

— Перестань, прошу тебя. Воешь, как белуга.

— А разве белуги воют? — еще раз шмыгнула она носом.

— Не знаю, наверное, воют. Ревут — воют, не все ли равно. Ни разу в жизни не видел живой белуги.

— И я не видела. Значит, решил, что я просить, уговаривать буду — повинись, покайся?