Александр Поповский - Испытание временем

Запомнились и Надины слова: «Марфуша нас не забыла, за командира крепко стоит», «Не допущу до раскола, миритесь — и все».

— Вот что, Марфуша, тебе одной признаюсь, — говорю я ей. — Ты много страдала за правду и меня поймешь. Крепко я думал над этим, и вот она, правда, вся перед тобой…

Она не сводит с меня напряженного взгляда и жадно торопит:

— Ну, ну, говори!

— В нашей борьбе мы бьем врага не одной только пулей и саблей. Мы бьем его духом, верой и страстью, чистотой наших чувств. Мы умеем отдавать свою жизнь, приносить ее в жертву для счастья других. Мы покажем примеры бесстрашия, пусть враги наши видят, как умирают большевики. Много грязи еще… Мы собственной кровью смоем ее…

— Погоди, погоди, это ты в самом деле?

Она засовывает руку за борт телогрейки, ее щеки горят, гнев сводит губы и брови.

— У нас грязи нет, где ты видел ее?

Голос резкий, недобрый, глаза едкие, злые. Напряженная, ярая, она сейчас развернется, налетит ураганом на меня.

— Пусть белые смывают ее своей кровью, у них этой грязи поток! Порют крестьян деревнями, жгут и громят. Что у них в тюрьмах творится! Насилуют, до смерти бьют. Как они, варвары, меня изводили: выжгли звезду на груди, булавки под ногти пускали, — скажи им, где партийный билет. Дуру нашли — проглотила, пусть ищут. Крошку хлеба давали и ничего больше, как хочешь живи. На прогулке, бывало, только и ищешь, чего бы поесть. Шелуху от картошек, бумагу, гнилушку — все лопаешь, только бы жить. Как лошадь кормушку, я подоконник изгрызла. Им своей кровью и смывать эту грязь. Нашу надо беречь, уж если пролить, так для правого дела, чтобы народу польза была. Кому вздумал доказывать! Для белых одно доказательство — пуля и штык! И что за люди у вас на тачанке, намедни Мишка такую же чушь отпорол. «Хорошо, говорит, при наших делах голову свою о камень разбить!» Тьфу, вы какие, с ума ровно спятили. Ты мне вот что скажи: тебе советские законы по душе?

Странный вопрос, — конечно, по душе.

— И ты без всякого готов им покориться?

Не задумываясь, я ответил утвердительно.

— Так вот сказано в уставе Красной Армии: «Воля большинства воинской части для командира обязательна».

Допустим, что так. Что дальше?

— Дай мне слово этому закону подчиниться.

Я догадываюсь, к чему ведется речь, но против ее доводов не нахожу слов.

— А если большинство ошибается, — спрашиваю я, — или находится под чужим влиянием, как быть тогда?

Она некоторое время пристально разглядывает меня и с поразительной мягкостью, которую трудно было ждать от нее, кладет мне руку на плечо и говорит:

— Вас рассудит время… Закон дается для миллионов, грех его подрывать. Наш долг — беречь его, иначе наступит столпотворение.

Возрази-ка ей, скажи, что не так…

Мы входим в просторную, светлую хату. Навстречу несутся звуки гармоники. Внутри дымно и жарко, туча махорочного дыма висит над людьми. С нашим появлением гул затихает и шепот встает из углов. Меня оглядывают точно чужого, никто не подходит, все держатся в стороне. Марфуша о чем-то толкует с Цыганом. Должно быть, обо мне. Послушаем бойцов, за ними последнее слово.

Все умолкли, ждут, что скажет командир.

— Товарищи красноармейцы! — начинаю я. — Говорят, вы мной недовольны, прямо отвечайте, чем я нехорош, кто нас с вами разлучает.

В избе поднимается шум. Каждый спешит о себе заявить и заглушить криком соседа.

— Развешивай уши, будет волынку тянуть! — слышится чье-то злобное ворчание.

— Насчет чего говорить? — ехидно спрашивает другой. — Каким большаком отправляться?

— Дайте мне слово, братишки! — срывает с себя рубаху былой красноармеец и обнажает глубокий шрам на разбитой груди. — У меня три раны, командир, общая контузия. Всего на хозяйство пять процентов боеспособности. Желаю их сдать Красной Армии, положить жизнь за советскую власть… Не хочу умирать на чужбине, прошу направление к своим…

Его одобряют.

Точно в насмешку, кто-то запел под гармонику:

— Не галдите, ребята, — слышится голос Марфуши, — дайте слово сказать!

Из табачного дыма встает ее крупная фигура. Она сбросила телогрейку и ковровую шаль, черные волосы, сколотые в пучок, резко оттеняют ее бледность. Голоса умолкают, все глаза устремлены на нее.

— Дайте слово, ребята. Есть у нас уговор с командиром все споры решать большинством голосов, по законам Советской Республики. Кто за то, чтобы двинуться на север, прорваться к Москве, поднимите руку… Опустите. Кто за то, чтобы пойти другим большаком?.. Никто… Командир благодарит вас, — торжественно провозглашает она, — и подчиняется, скажем ему спасибо!

Глаза ее светились радостью, и я с благодарностью пожал ее протянутую руку. Сиял от счастья и Цыган.

— Разное я про тебя думал, командир, — сказал он.

Еще одна у меня забота, еще один долг перед собственной совестью.

Я призываю к себе Надю и Мишу, усаживаю их и говорю:

— Незачем вам ехать с нами, возвращайтесь домой или перебудьте смутное время где-нибудь здесь. Тебе, Надя, вверяю будущего поэта, без тебя он пропадет. Вы любите друг друга, а где любовь, там и счастье. Береги Мишу, я спрошу с тебя… Смилостивится судьба, и я выживу — обязательно найду вас… Я ведь тоже пописываю стихи, встретимся, Миша, и вдвоем попытаем счастья. Согласны?

Миша пытается возразить, но Надя строго его останавливает:

— Спасибо, командир, за доверие, приказ ваш выполню… Счастливой вам дороги.

Мы обмениваемся рукопожатиями, и тачанки трогаются в путь.

С неба уходят последние тучи, они тают под солнцем, плывут друг за другом стаей причудливых птиц. По земле пробегает легкая тень, она затмевает светлое поле, разрастается вширь до зеленой каймы камыша. Тень спешит дальше, поле мрачнеет — солнце затерто глыбами туч.

Вдруг краешек земли озаряется сиянием, тень несется назад, тянется вспять и тает где-то вдали.

Осеннее солнышко греет, смеется, разливается нежным теплом.

У каждого возраста свои затаенные горести, слабости, предрассудки и причуды. Старость горюет о том, что с ней в вечность уйдут искусство и знания, добытые нелегким трудом. Исчезнет мастерство, рождавшее восхищение и зависть у искушенных умов. Неужели оно больше никому не понадобится? Как примириться с бессмысленной утратой, забросить ухоженную ниву и зреть, как смерть пожирает ее? Старость жаждет спасти свои подлинные и кажущиеся сокровища, отстоять все, что пригодится живым, не дать тлению поглотить нетленное.