Александр Поповский - Испытание временем

Я слушаю Августа с той доверчивой кротостью, с какой люди внимают расчетам детей. Как будто неглупо, просто и ясно, а согласиться нельзя.

— Вы стали рассуждать как Цыган. Кто ж из нас прав — я или он?

Наружная дверь приоткрылась, Мишка бесшумно вошел и так же тихо попытался скользнуть в соседнюю комнату, Август окликнул его:

— Иди сюда, Мишка!

Поэт, смущенный, вернулся и с притворным спокойствием спросил:

— Вы звали меня?

— Рассказывай, какие там новости.

Ответ можно было прочесть у Мишки на лице, а он прикидывался, что не понял вопроса. Я вспылил:

— Ты был на разведке, где донесенье?

Какая разведка? Он был у ребят, гулял и плясал.

— Говори, что решили в отряде! — еще строже спрашиваю я.

Нелегко Мишке ответить, он бледнее стены, веки дрожат частой дрожью.

— Многие просят Цыгана быть командиром, оставить вас здесь и двинуть самим через фронт. Цыган не согласен, хочет с вами еще говорить.

Я с упреком взглянул на Августа: все ли еще он будет стоять на своем?

— Надо бросить по тылам шататься, — коротко отвечает он, — и двинуть на север.

— Вот как, — удивился я, — и вы, значит, с ними?

Мы не щелкаем больше семечек, обоим взгрустнулось, мысли где-то витают над гранью жизни и смерти.

— Вы напрасно вспылили, — оправдывается Август. — Я лишь вам одному это сказал, с Цыганом у меня другой разговор. Я вчера распекал его за то, что он бойцов разлагает, боевого командира позорит. Знаете, что он ответил? «Не в храбрости дело, от дурости это у него».

Август вдруг умолкает и робко опускает глаза. Он немного сболтнул, выдал Цыгана, — не надо было этого делать.

— Дело не в том, кто и что скажет, — спешит он исправить ошибку, — говорить можно все, что взбредет… Мы застряли у двух большаков, один ведет к красным, другой — к белым в тыл. Задача — кто куда повернет. Хотите знать мое мнение — я не скрою, извольте. Есть люди — мастера из мечты творить жизнь, из фантазии — великое дело, есть и такие, что действительное превращают в мечту. Вы опасный мечтатель, и все-таки я за вами пойду, из вашей тачанки меня живым не возьмешь.

Яшка выпрямляет затекшую спину, протирает глаза и вздыхает:

— За нами никто не пойдет, их водой не разольешь, топором не разрубишь. Для виду приказы читают, власть признают, а моргнет им Цыган — перестанут.

Август хочет что-то возразить писаке несносных приказов, но со мной происходит вдруг непонятное: голова склонилась, смыкаются веки, и я засыпаю. Пройдет минута, другая — и сна точно не было. Август терпеливо ждет моего пробуждения и сочувственно спрашивает, что со мной. Я в последние дни кажусь рассеянным и задумчивым, временами точно не вижу людей. Он не ошибается, это все оттого, что мне ночью не спится. Началось это со смертью Тараса, во сне стали видеться ножи: длинные, короткие, всяких форм и размеров, — они кошмаром душили меня. Их сменили назойливые мысли — неотвязные спутники ночи. Ненужные, мрачные, они виснут надо мной до рассвета. В остальном я здоров, бодр и крепок по-прежнему…

Я смотрю на Августа, вспоминаю дни нашего знакомства и удивляюсь, как обманчиво первое впечатление. Эта синяя родинка на носу казалась мне противным придатком на лице. Сейчас эта родинка мне близка и мила, я не то что погладить — готов расцеловать ее…

Я не все сказал Августу, не во всем открылся ему.

В бессонные ночи я садился за стол, писал длинные, жаркие письма. Вкладывал в них свои тайные чувства и думы, падал, усталый, засыпал ненадолго, а утром все письма сжигал…

Странные мысли, непонятные чувства, откуда они? Где бодрость, былое веселье? Меня словно отлучили от жизни, раздавили, рассекли, и я — рассеченный червь, извиваюсь в муках.

— Тебе, командир, до рассвета не спится, — говорит Яшка, — а мне, чуть забрезжит, видится телка и сонный паренек позади. Меня сызмальства подпасок будил коров выгонять. Так и засело оно у меня, чуть откроешь глаза — видишь телку и паренька.

Яшка продолжает свое трудное дело, Мишка встал у окна и назло хмурой осени, дороге, заплывшей дождем, читает Наде стихи о степи, о холмах, далеком сверкающем поезде. Она закрыла глаза, сплела руки, как косы, и слушает его…

Из-за стихов разгорается спор, опять он порвет их, развеет по ветру и не подарит ей. Он не смеет, не должен, у них был уговор. Мишка не хочет, она просит, умоляет его. Наконец-то она добилась, реликвия в руках у нее.

В избе скучно и уныло. Дождь льет беспрестанно. Из окна видна степь и две дороги — одна на север, другая — на восток.

Все умолкли, каждый занят собой, все давно пересказано, нового нет. Мишка лежит, растянулся на лавке, грустит, подпевает «Разлуку».

— Вот что я, Август, надумал, — говорит Поэт. — Таким людям, как я, бесталанным, ни к чему не способным, одна в жизни надежда — сойти с ума. Большая это награда для нашего брата. То, что в здравом уме не дается, сумасшедшему стоит только руку протянуть. Захотел — и готово: стал царем, мудрецом и гением, сам себя наградил, низвергнул и снова возвысил. Вот уж когда вся жизнь твоя, бери, наслаждайся, никакого отказа.

Август все так же сидит за столом, перед ним куча семечек, он горстями бросает их в рот, жует и выплевывает серую кашу.

— Я думал над этим однажды, — говорит Август, — сел даже книгу писать. По лечебницам слонялся, персонажей из больных подобрал. Все гладко и чинно, работа шла как по маслу. Вдруг являются мне во сне мои герои, шумят, негодуют: «Ты нас исковеркал, не так было дело, наврал про себя, а нас тянешь к ответу…» Не вышел роман — дай, думаю, напишу научную книгу. Стал изучать головную механику, и вдруг это меня осенило: для иного человека безумие — одна благодать, вроде спасения. Случилось, что человеку не повезло, кроют его несчастья справа и слева. Одна беда не ушла — другая стучится, вот-вот задавит беднягу. Были раньше надежды, мечты подпирали. Как бы там ни было, все-таки помощь. Настало время — и нечем больше обманывать себя. Выход один — погибать. Тут мозг берется за дело, распускает фантазию, дает волю мечтам, одна краше другой: ты и такой и сякой, всех лучше на свете, красивей и умней. Величию твоему нет предела, благородства и чести хоть отбавляй. Охота, мол, тебе с чернью равняться, мелкоту всерьез принимать. Не признали? Не надо. Морят голодом? Пусть. Тебя история помянет, твоими монументами покроется страна. Пошло и пошло, — смотришь, свихнулся. Помешался — и радуйся, счастье твое…