Александр Поповский - Испытание временем

Вихрь сметает еще одну станцию: она съеживается и темной точкой замирает на месте. Снова поля. Пламенеет одинокий подсолнечник, покачиваясь на тонком стебле, неподвижна река, затянутая ковром цветения, и ярко зеленеют топкие луга. За глубокой чашей долины подымается тонкий камыш с кивающим мохнатым кивером. Он затопил степь, окружил белые глиняные домики и заключил в ограду ручей…

Отказ Песиса нисколько не смутил Шимшона. Подпольный адвокат Вайсбейн давно уже переманивал его к себе, сулил пятнадцать рублей в месяц и легкую, приятную работу.

Шимшон сидел в уютной обстановке, переписывал купчие, закладные, метрики и духовные завещания. На маленького сутулого стряпчего, казалось, обрушились все невзгоды еврейского народа. К нему приезжали из глухих местечек, медвежьих углов, далеких уездов с самыми причудливыми делами. И на всякое несчастье у него находился доморощенный рецепт.

«Если бы я был старше на один год, а брат мой моложе на два, у меня была бы льгота по призыву… Что, Вайсбейн, смастерите?»

«Тесть мой умер, как собака, он все добро завещал сыновьям, дочери гроша не оставил… Это сумасшествие, такому завещанию верить нельзя…»

«Моего Иойлика требуют с того света… Парень двадцать лет уже в могиле, а они его тащат к призыву…»

«Мой Хаимл, оказывается, еще не родился… В книгах его нет. Без метрик он погибший человек…»

Вайсбейн выслушивал тысячи подробностей, долго и напряженно выщипывал волосок за волоском из своей бородки и соглашался. Он брался объявить Иойлика умершим, Хаимла родившимся, скупого завещателя сумасшедшим, состарить одного, омолодить другого и добиться всяческих льгот по призыву.

Красные папки «дел» росли и множились. Шимшон переписывал, копировал и мечтал.

Однажды Вайсбейн явился взволнованный и бледный. Он долго выщипывал волоски из своей бороденки и наконец сказал:

— Я должен уехать, Шимшон… Адвокаты донесли на меня. Я перебиваю им хлеб. Они все важные персоны, выкрестились, окончили университет, а я — еврей без образовательного ценза, недоучка… Надо искать свое счастье, не может быть, чтоб у меня его не было…

Под вагоном что-то ворчит и стонет, словно синагогальный хор подпевает кантору. Паровоз надрывается, ветер разносит брызги, потные бока паровоза блестят, как у загнанного коня…

Никто не принимал Шимшона на службу. Он обошел все лавки и конторы, вежливо снимал фуражку и спрашивал: «Не нужен ли вам мальчик?» Ответ был один и тот же: «Не нужен»… Присяжный поверенный Краевский принял его в своем просторном кабинете, обставленном красным деревом, оглядел вычищенные ваксой ботинки и поношенную тужурку, подумал и спросил:

— Вы русский?

Не все ли равно? Лучше бы он предложил ему показать свой почерк. У него золотые руки, почерк единственный в своем роде…

— Еврей.

Адвокат отвернулся и сердито сказал:

— Евреев не принимаю!

Напрасно, лучшего переписчика ему не сыскать.

Так незаметно пришло убеждение, что счастье его не здесь, среди бесчувственных сердец родного города… Счастье надо искать, гоняться за ним по пятам… И Джек Лондон, и Эдисон, и Ломоносов одинаково находили свое счастье в чужих краях. Нет другого средства добиться успеха. Шимшон проверил свою наличность, убедился, что она более чем скромна, и пустился в дорогу. Его провожала мать, никого больше, — тем лучше!.. Теперь он одинок, как Робинзон, и полон решимости, как Уленшпигель… О Шимшоне еще заговорят, имя его прогремит по всему свету. Ему предстоят тысячи препятствий, мучительная, но полная героизма жизнь.

Загорелись вершины телеграфных столбов, и невидимым бременем на степь легла ночь. Она утвердилась на горизонте и заслонила мир. С темнотой пришла грусть, беспричинная тоска не то по солнцу, не то по вокзалу с плачущей от горя матерью… Луна и россыпи звезд не принесли утешения. Нарастала горечь, и сильно хотелось выплакать ее.

Не так-то легко все дается, не так легко достигается. История сохранила имена тех, кто выбился в люди, а сколько искателей счастья пало в борьбе?.. Они умирали в Калифорнии, в пампасах от рук индейцев и мормонов… И он, возможно, выбьется из сил и сгинет в безвестности. Без друзей, без родственников, на чужбине, среди незнакомых людей… Кто о нем позаботится? Кому он нужен? Вон и Федька так бесславно кончил. Оставил свой дом, поехал учиться, бедствовал, голодал и спился… Хорошо, если встретится такой человек, как Уховский, посмеется, упрекнет и бросит гривенник, иначе — голодная смерть…

Недавно гордый собой и выпавшими на его долю испытаниями, Шимшон теперь тихо плакал. Слезы падали за окно, и ветер уносил их назад, к далекому вокзалу, к плачущей от горя матери…

В вагоне было темно и душно. На верхней полке, свесив ноги над головой Шимшона, евреи вели оживленный разговор, прерываемый вздохами и смехом. Человек с густым басом и манерой прищелкивать после каждой фразы языком ерзал на месте, ноги его ходили, как маятник, и с подошв осыпалась засохшая грязь.

Наверху задыхались от смеха. Неспокойный пассажир рассказывал:

— К меджибожскому ребе приходит простак ремесленник и плачется: «Помогите, ребе, я боюсь мобилизации, ночами не сплю». — «Бояться мобилизации, — отвечает старик, — грешно и глупо… Кто знает, состоится ли она, а если и состоится, то одно из двух: или она захватит наш район, или нет. Захватит? Кто знает, призовут ли твои годы! Призовут — так одно из двух: или тебя примут в армию, или забракуют… Забракуют? Слава богу. Примут — опять-таки одно из двух: либо зачислят в строй, либо оставят вне строя. Вне строя? Ничего слаще в мире нет. В строй? Нечего духом падать, одно из двух: либо пошлют на фронт, либо направят в тыл. Допустим худшее: назначили в бой, — тогда снова одно из двух: либо ты уцелел, либо ранен… Ранен? Прекрасно, дай бог каждому еврею. Ранили тяжело? Опять одно из двух: либо тебя подобрали, либо оставили на поле… Подумай теперь, осел, стоит ли бояться мобилизации? Какой долгий путь и сколько счастливых возможностей…»

На верхней полке хохочут, ноги-маятники стремительно раскачиваются. Шимшону хочется сказать, что насмешкой своей они оскорбляют святого человека — меджибожского ребе, прикрикнуть на грубиянов, но мысли его отвлекает новый рассказ:

— По дороге в ставку, около Могилева, царь завернул к копыстянскому ребе. «Благослови меня, святой человек», — говорит Николай. Ребе выслушал просьбу и говорит: «Хорошо, мой сын, я благословлю тебя, но ты скажи мне раньше, как живется у тебя евреям?..» — «Неплохо, — отвечает он, — даже очень хорошо…» — «Плохо ты, царь, дела свои знаешь. Загляни в свод законов, — сколько там ограничений для нашего брата…» — «Я буду с тобой откровенен, — признается ему Николай, — страна велика, народу много, а головка у меня крошечная, всего не охватить…»