Александр Поповский - Испытание временем

— Бежим отсюда, Мария. Они вытянут из вас все соки. Не смотрите, что я молод, у меня сил хоть отбавляй, я три пуда удерживаю на одном плече.

— Чего вы от меня хотите? — недоумевает она. — Какая опасность? Кто угрожает?..

Лицо ее бледно, глаза утратили покой.

— Подумайте, Мария, Мозес требует, чтобы я обирал вас, не оставлял вам ни копейки…

— А вы не обирайте. Какая же тут опасность?.. И зовут меня не Мария, а Люся…

Она не поняла его, ведь ей придется торговать собой. Как это ей объяснить?.. Ему стыдно, язык не поворачивается.

— Я не хочу этого, Мария, я люблю вас… Вы будете моей женой…

— Женой? — хохочет она. — Какой же вы муж?.. Бросьте глупости, раздевайтесь лучше.

Она быстро сбрасывает с себя кофточку, туфли и снова привлекает его к себе.

— Скорей же, голубчик, скорее… Мадам в любую минуту может постучаться… Раздевайтесь же, не один вы у меня сегодня.

Шимшон не двигается с места.

— Я люблю вас, Мария… Не делайте этого… Я буду ухаживать за вами, трудиться для вас…

— Хорошо, хорошо, ухаживайте, трудитесь… Откройте глаза… Что с вами?

— Мне стыдно, наденьте кофточку… Не смейтесь надо мной, Мария…

Она хохочет, кружится по комнате и смеется; раздетая, тянет его к розовой занавеске, закрывающей кровать, и шепчет ему нескромные слова.

Шимшон резко вырывается из ее рук и гневно кричит:

— Не смейте так разговаривать… Разыгрывайте мадам Гельфенбейн, не меня! Одевайтесь!..

Она пристально оглядывает его, плюет и грубо ругается:

— Фраер паршивый! Сопли вытри!.. Молоко на губах не обсохло!..

Крепкая рука выталкивает его за дверь.

Он сдвигает шапку набок, зачесывает волосы за ухо и спокойно уходит.

Теперь он, по крайней мере, ей ничем не обязан, пусть Мозес как угодно расправляется с ней…

Гордая Ева надавала Кивке-красавцу пощечин и прогнала его. Оскорбленный любовник поклялся отомстить. В ту же ночь ее обокрали, унесли все пожитки и сбережения. Хозяйка отказала ей в квартире, и она без копейки оказалась на улице. Изнуренная и продрогшая, Ева стала часто заходить в трактир, согревалась чаем, молчаливая и неподвижная. Глаза ее слипались, щеки розовели, и с них медленно сходила синева. Кивка-красавец не знал пощады, он грозил придушить всякого, кто осмелится протянуть руку помощи. Она не могла больше появляться у гостиниц, встречаться с мужчинами, затравленная Кивкой и сворой его друзей.

Третий день в трактире только и говорят о Еве. Наконец-то ее сломили, гордую и кичливую красавицу. Заносчивая проститутка, она браковала мужчин, как девушка женихов, издевалась над богатыми людьми, словно не было женщины красивей ее на свете. Они ходили за ней табунами, выслушивали ее насмешки и исполняли ее прихоти. Теперь она пьет чай без сахара и едва держится от голода на ногах.

Мозес издали оглядывает Еву, черные глаза его впились в нее. Она не обращает на него внимания. Он облизывает губы и опускает голову. «Нет так нет, — говорят его опущенные веки, — подождем…»

— Она умрет, но не протянет руки, — шепчет Мишка Турок, — такие бросаются под поезд…

И Шимшон видит голую, выгоревшую степь, обложенную осенними тучами. Телеграфные столбы и рельсы уходят вдаль. На горизонте встает человек, одинокий в мертвой степи. Он растет и вытягивается, как вечерняя тень. Это — Ева. Она выходит на равнину, огромная и строгая, как монумент, медленно ступает наперерез дороге. Встречный ветер гонит ее прочь, треплет ее одежду, толкает в грудь и хлещет в лицо дождем. Шаг ее тверд, она опускается на колени и кладет голову на рельс. Ветер замирает, и над степью проносится поезд… Бегут мгновения, минуты, часы. Ева все еще на коленях, а поезду конца не видно. Тучи давно расступились, а по отцветшему полю все катятся вагоны…

— У нее гордые руки: такие женщины не просят, — говорит кто-то близко.

Шимшон вздрагивает, открывает глаза и видит Еву на прежнем месте.

— Свалится где-нибудь на улице, — качая головой, говорит Турок. — Кивка ее никому не уступит…

…Поезд промчался, рассеченная степь слилась воедино, стянулась длинными стальными рубцами. Ева поднимает голову, встает и медленно отходит от дороги. Она идет по шумным улицам города. Все бегут, торопятся, одна Ева спокойно шествует по мостовой. Ее окликают; полицейский преграждает ей путь, обнажает шашку… «Расступись, — кричит Кивка, — сейчас она свалится. Не смейте трогать ее, она моя!..» Все трусливо разбегаются и уступают ее Кивке… Ева, бледная, стоит на мостовой, с упреком смотрит на улицу, на жестокую, холодную улицу, и валится, как колонна…

Шимшон вздрагивает и снова открывает глаза.

— Ничего, — говорит Мозес, — пусть поголодает. Правильно.

— Нет, Мозес! Или вы ей поможете или я это сделаю сам!

— Видели мы, как ты помогаешь, — жестко смеется студент, — перед девкой слюни распустил: «Я люблю вас… Буду трудиться…» Слюнтяй! Люся выставила его за дверь, — смеясь и кашляя, продолжает Мозес, — он не сумел ничего сделать с ней… Ха-ха-ха!

Турок хмурится, челюсти его сведены, губы сжаты.

Зараженный его решимостью, Шимшон встает и идет к прилавку.

— Дайте мне десять бубликов, — неестественно громко произносит он, скашивая глаза к своему столику.

Мозес облизывает губы и хихикает. «Попробуй, попробуй, — говорит его взгляд, — она тебя так отделает — не рад будешь… А не прогонит — еще хуже: к вечеру отведаешь ножа…»

Шимшон с бубликами в руке пускается в путь. Длинная, мучительная дорога… Он вспотел и задыхается. Ему кажется, что он должен пройти по одной половице. В трактире все вдруг умолкают, и сразу становится тихо. Шимшон кладет на столик связку бубликов. Он чувствует на себе множество глаз. На него смотрят с сочувствием и страхом, как бы сожалея о его безумном поступке. В ушах стоит звон, и — то ли ему кажется, то ли на самом деле — кто-то шепчет: «Остановись!»

— Вы не боитесь расправы? — спрашивает Ева. — Кивка таких вещей не прощает. Подумайте хорошенько…

К бубликам она не прикоснулась, они лежат там, где Шимшон положил их. Он еще может обратить затею в шутку и унести их с собой.

— Я никого не боюсь, ешьте на здоровье…

Обреченный на смерть! Ничто ему больше не страшно. Пусть эта гордая женщина не думает, что она одна способна на борьбу, есть люди, способные на большее, — на самопожертвование.

— Ну, как вы решили? — надменно усмехаясь, спрашивает Ева. — Вспомните, что вас ждет…

— У всякого свое удовольствие, — слово в слово повторяет он слова сапожника, — один находит его в глупой и честной бедности, другой — в роскоши за счет бедняка, третий — в смерти за благо других. Каждый выбирает то, что ему больше по душе…