Александр Поповский - Испытание временем

Ее благодарный взгляд не дал ему докончить. Она протянула руку и принялась за еду.

Шимшон шел к своему столику как к эшафоту, сопровождаемый вздохами и насмешками. Ему было легко и весело, он был счастлив за себя.

Мишки и Мозеса он не нашел на месте, они бежали из страха разделить его участь. Напрасно! Он один во всем виноват. Здесь, за столиком, Кивка найдет его, он никуда не намерен бежать. Человек, отдающий жизнь за благо несчастных, не смеет быть трусом…

За столик садится солдат с георгиевским крестом и нашивкой вольноопределяющегося на погонах, снимает пояс, шинель и заказывает себе чаю. Шимшон пристально вглядывается в него и говорит:

— Я знаю вас, вы — Ицкович. Я встречал вас в «Альгамбре».

Солдат разворачивает газету, отчего на столе становится тесно, выкладывает на стол портсигар и вовсе оттесняет руку земляка.

— …Зовут вас Леонид Маркович… Вы жили на Болотной улице, в каменном доме с парадным ходом…

Ицкович оборачивается и глазами ищет полового. На лице его выражение нетерпения и досады.

— …Вы носили мантилью с золотыми застежками, а под мантильей скрипку в футляре…

Солдат ерзает на стуле, долго принюхивается к чаю и брезгливо отворачивается.

— Спитой чай к свежему подмешали… Уберите эту дрянь!

Половой божится, чуть не плачет и, взволнованный, уносит чайник. Ицкович тем временем берет ломтик лимона и разглядывает его на свет.

— Перемените и лимон. Тоньше не могли нарезать? С бедного солдатика шкуру долой?!

Половой бледнеет, просит не волноваться и стремглав несется к прилавку трактира.

— Пожалуйста, — шепчет он сердитому кавалеру, — из своих денег за чай заплатил. Зря придрались, чай — лучше не надо, первый сорт.

Ицкович вскакивает, зычно кричит: «Молчать!» — и, выпятив грудь с крестом, угрожающе поводит плечами.

— Я вас знаю, — шепчет Шимшон, — отец ваш содержит извозный промысел…

Он чуть не добавил: «Восемнадцать биндюжников, восемнадцать тружеников едят хлеб около своего благодетеля». Но кто знает, как легко им этот хлеб достается? Может быть, Ицкович не лучше Айзика Соломенского, который бьет своих биндюжников кнутовищем по лицу?

— А вы чем занимаетесь? — уткнувшись в стакан, спрашивает кавалер.

— Я торговал старыми журналами… Теперь они кончились, и я не знаю, что делать.

Ицкович вытирает потное лицо и впервые оглядывает соседа:

— Сколько вам лет?

— Семнадцать… Недавно исполнилось…

Он откладывает газету и теперь уже пристально смотрит на земляка. Взор его скользит по плечам, лицу и груди Шимшона.

— Исполнилось, говорите?

Шимшон робеет от настойчивого взгляда, ежится и прячет руки под стол:

— Исполнилось, восемнадцатый пошел…

— Превосходно. Счастливый возраст…

Он требует еще чаю и придвигает стакан Шимшону.

— Вы взволновали меня воспоминанием. «Альгамбра»… Фейерверк… Чудесное время, где оно?.. Закусывайте, мой друг, не стесняйтесь… Вы здесь с родителями или один?

Он расспрашивает Шимшона, пытливо заглядывает ему в глаза и участливо вздыхает:

— Как не понять… Бедность… Люди бессердечны…

Он знает Дувида-портного, реб Иосю, скорбит о Шимшоне и клянет его судьбу.

— Как жаль, что я так поздно узнал вас. Мы давно стали бы друзьями… Не унывайте, мой дорогой, вашим страданиям приходит конец…

Солдат придвигается ближе и, взволнованный, шепчет:

— Порядок вещей должен быть изменен, близится время великих событий…

Что он этим хочет сказать? Что за «время»? Чем оно отличается от нынешнего?

Ицкович мягко обнимает его.

— Довольно позора и бесчестья! Мир задыхается от страданий и насилия! — блестя глазами и дрожа от возбуждения, говорит солдат.

Трудно не согласиться, мир действительно задыхается от насилия; люди бьют друг друга кнутовищем по лицу, подкалывают невинных, не щадят бездомных… Слов нет, порядок вещей надо изменить.

Георгиевский кавалер улыбается и придвигает Шимшону закуску:

— Вы молоды, перед вами будущее… Широкое поле деятельности…

Когда он раскрывает рот, в уголках его встают прозрачные ниточки, они растягиваются, дрожат, обрываются. Шимшон не может отвести глаз от этих рвущихся струн.

— Нашему бесправию скоро конец! — говорит Ицкович.

— Это очень неплохо, но скажите, как мне добывать себе хлеб? Мне жить нечем…

— У вас всего будет: и хлеба, и славы, и почестей…

Ицкович ближе придвигается к Шимшону.

— Оглянитесь. Кругом — воры и убийцы, — шепчет он с жаром. — Они затянут вас в болото. Бегите! Спасайтесь!

Легко сказать «бегите». А куда? Кому он нужен, бедный неудачник?

— Зачем вы все это говорите? Я и сам прекрасно вижу… Но что же мне делать?

Ицкович улыбается. Рука его гладит обшлаг шинели, пальцы медленно скользят по серому сукну.

— Не стыдно ли вам отчаиваться? Взгляните на себя, вы — рослый и крепкий мужчина… Говорят, что нас, евреев, мало на фронте. Докажем, что это ложь, что мы идем туда добровольно… Советую вам, как другу: идите на фронт!

— Вы зовете меня на войну, — говорит Шимшон, смущенно оглядывая себя, — но ведь я еще очень молод… Меня не примут. Пожалуй, засмеют…

Ицкович привстает от удивления.

— Одумайтесь, бог с вами… Кто же это вас засмеет? Ведь вы — гвардеец, на редкость сложенный мужчина! Какие плечи, грудь, фигура!

Он разглядывает сутулую фигурку мальчика, впалую грудь, худые плечи и, восхищенный, всплескивает руками. Какая наивность — не знать самого себя!

Шимшон улыбается, вытягивает руки по швам и чувствует себя силачом. Ицкович любуется им и вдохновенно говорит, смеется, и крест подскакивает на его груди. Речь солдата течет ровно, гладко и торжественно. Чего ради скрывать, они стали друзьями. Единомышленники в великом деле, — ничто их не разлучит. Завтра отправляется маршевая рота, и они плечом к плечу пойдут в бой. Шимшон вернется подпрапорщиком с широкой полоской галуна на погонах — у него будут два золотых и два серебряных креста.

Как мог Шимшон не полюбить Ицковича! Он первый назвал его мужчиной. Ну да, «рослый», «крепкий» — так оно и есть, нечего скромничать, но «гвардеец», «силач» — так искренне с Шимшоном никто еще не говорил. Посланник провидения пришел избавить его от Мозеса и Турка, ножа Кивки и указать истинный путь к счастью и славе. Это в честь их дружбы звучат фанфары на улице, раскатисто гремит «ура» и мерно шагают батальоны. Тысячи ног выстукивают: «Спасен… Шимшон спасен… спасен… спасен…» Пусть теперь Турок клянется, распинается — никто не поверит в его честность и благородство… Не трудитесь, дорогой Мозес, Шимшон за вами не пойдет, он останется порядочным человеком и будет зарабатывать свой хлеб честным трудом… Не смейтесь, реб Егуда, объясняйтесь с Натаном сколько угодно, вам не повезло: и обирать я никого не буду, и на пустыре не подохну, как беззубый пес… Они припомнят Шимшона, он вернется сюда, чтобы положить конец беззаконию и мерзости… Берко-дезертир не будет торговать больше белыми билетами, продавать «отсрочки» и воинские свидетельства. Вениямин-курносый перестанет фабриковать калек, делать грыжи, геморрой, вызывать шум сердца и глухоту…