Александр Поповский - Испытание временем

Странная у него манера говорить — он водит пальцем по лицу, гладит пушок на щеках и весь насторожен, точно вслушивается в шуршание каждого волоска. Так всякий раз, когда речь заходит о Белле.

— О чем же вы вчера говорили? — спрашиваю я.

— О чем? О партийных делах.

Он вынимает часы и заводит их ключиком, — у одного Кисилевского такое сокровище, один он на свете ведет партийные дела.

В пику ему, я сразу же соглашаюсь:

— Белла милая девушка, ее нельзя не любить. Она сощурит глаза и так рассмеется, что все на свете забудешь.

— Это верно, не спорю, — отвечает он, — не пойму только, о чем она с вами толкует? Революции вы чужды и с нашими врагами заодно. Белла говорит, у вас доброе сердце, вы чуткий товарищ, редкий умница — кто это ей о вас нашептал?

Его лицо выражает неподдельное изумление: какое легковерие, подумать только!..

— Поверьте, Кисилевский, — покраснев от удовольствия, говорю я, — она часто говорит мне: «Вы изумительны, из вас выйдет со временем большой человек». Скажет и крепко поцелует меня в лоб.

В этом признании не все верно до конца, напрасно мой сосед так негодует.

— Вас нельзя допускать в порядочный дом! Вы донжуан, соблазнитель. Стыдитесь обманывать бедную девушку!

Снова резкие крики, ругань и брань. Откуда эта злоба? Рука его треплет брелок на часах — стальное сердечко с прозрачным камешком в центре. В брелочке под камнем изображение львицы.

Он треплет сердечко и точно колеблется, раскрыть ли ему клетку и выпустить зверя…

У нас не будет ни мира, ни дружбы, пока не исчезнет причина нашей розни. Пора объясниться.

— Вы напрасно, Кисилевский, меня обижаете, нам не из-за чего ссориться, по убеждениям я — большевик!

Сосед мой притворно усмехается и таращит глаза. Он сейчас заговорит, надо поспешить, пока не поздно.

— Мы могли бы договориться…

— Не болтайте лишнего, — прерывает он меня, — я с квартиры не съеду, вам тесно — переселяйтесь на улицу Маразли, там белогвардейцы обосновались.

Вот и мирись с ним, упрямым ослом.

— Почему бы нам не поговорить по душам? Почему вы с рабочими завода Гена внимательны и любезны и так суровы ко мне? Чем я хуже других людей, или вы и за человека не принимаете меня?

Кисилевский скривил физиономию, я мог бы поклясться, что никто так искусно не изобразит презрение и брезгливость.

— Они пролетарии, а вы мелкий буржуа! Не тратьте попусту времени, вам не выжить меня.

Снова у него в руках серебряные часы — фамильная реликвия Кисилевских, — лицо выражает довольство и гордость.

— Зачем мне выживать вас? Наоборот, я хочу заслужить вашу дружбу, слушать умные речи, рассказы и легенды.

Он задумывается и с неожиданным благодушием говорит:

— Я расскажу вам легенду, мне поведал ее служка нашей богадельни.

Во время оно в сатановской синагоге молились и бедные и богатые, знатные и простолюдины, но у знати была привилегия засучивать во время молитвы рукав до плеча. Шли века, обычай нерушимо чтился, как заветы торы. Бедняки мечтали хоть раз в своей жизни пройтись по синагоге с засученным рукавом.

Однажды праздничным днем сапожник Перец — острожник — на глазах у молящихся засучил свой рукав до плеча. Нарушителя традиции обступили, призвали подчиняться порядку, грозили, просили, но ничего не добились.

Делом сапожника занялся цадик. Старец всех опросил и вынес решение: человек, не прикрывший платьем руки, либо рукой не дорожит, либо рукав ему не нужен. Одно из двух надо отсечь, но так как дети Израиля крови не проливают, отрезать у буяна рукав.

Недовольные аристократы местечка в синагогу не вернулись. Владеют ею с тех пор одни лишь сапожники — племя Переца-острожника, первого сатановского большевика.

Вот и все. Не надейтесь, мой друг, на меня, я не последую примеру аристократов, я скорей поступлю, как Перец-острожник, и останусь здесь…

Таков Кисилевский, с ним мир невозможен, нечего с этим брюзгой возиться. В награду за мои напрасные муки бог послал мне чудесную старушку, милую, добрую. Откуда я ее знаю, где мы познакомились, — не все ли равно. Бабушка известна всей Одессе, и она знает всех. Ее принимают за мать, сестру, за подругу. Она и адвокат, и нотариус, и няня. Всякого выслушает, согласится, поддакнет и сделает по-своему. Не нравится — не спрашивайте совета. Попробовал и я в первый день нашего знакомства ей возразить, не слишком резко, но обидно. Она промолчала — покладистая старушка.

— Значит, вы согласны? — спросил я.

— Конечно согласна, спасибо, сагитировал, я уже в добрый час белогвардейка.

— Почему белогвардейка?

— Надо толком сказать, в какую партию приглашаешь, — в Одессе их пять, начиная с пеликановской и кончая большевистской.

Бабушка свой век провела на кладбище. У нее там важная обязанность — обряжать покойниц. Снять саван с умершей, аккуратно его сложить, чтобы не смять, налить воды для обмывания, в меру теплую, не слишком горячую. Обмыть покойницу и снова одеть. Сделать это надо любовно и ласково, мертвые не бранятся, но пользоваться этим нельзя.

— Здравствуйте, белогвардеец, деникинец несчастный, — со знакомой присказкой приветствует она сегодня меня. — Я приготовила рыбу на обед. Не спрашивайте только, где я добыла ее. Впрочем, скажу, так и быть, выболтаю до конца. У моих знакомых громадная ванна. Я забросила в нее сети и вытащила карпа. Ешьте на здоровье. Трефное, конечно, ничего не попишешь, придется поесть.

Я пытаюсь отстоять свое доброе имя, и она не остается в долгу, прикидывается огорченной, клянется Деникиным и его доблестным воинством, что против меня в мыслях у нее ничего-не было и нет.

На столе расставлены масло, яйца и хлеб, на рынке всего этого и в помине нет.

— Где это вы, бабушка, добыли столько добра!

— Где?

Мало ли какие у нее доходы.

— Д’Ансельм мне помогает… Раньше гайдамаки, петлюровцы, теперь добровольцы дают заработать. Много ли, мало ли — двух-трех женщин в день пришлют. Сегодня пришла французская часть, вчера пришли греки, немного есть сербов, польских легионеров, зуавов — каждый старается по мере сил. Только от флота пользы мало, стоит на рейде без толка, без дела.

Один глаз у притворщицы шире другого, веко его раскрыто, и кажется — плутовка подмаргивает другим.

— Я спрашиваю вас совершенно серьезно.

— Ах, серьезно? Так бы и сказали. Помогают мне банкиры Марголины и Вольфзоны. Они финансируют петлюровцев, те устраивают погромы и дают таким образом бабушке заработать. Еще приносят мне доходы сто десять картежных домов. Женщину-другую доставят — и снова у бабушки хлеб.

Добейтесь у нее толку, легче выжать из камня ответ.

— Так и быть, расскажу, — неожиданно соглашается она. — Досталось это мне без единой копейки, даром. Стоит мне показаться на базаре, и все торговки бегут мне навстречу, умоляют, чуть не плачут: «Пожалуйста, бабушка, берите, что душеньке угодно. За полцены возьмите, даром». Знают, хитрюги, что без меня им не обойтись, кому охота, чтоб его после смерти в зад ущипнули или надавали как следует розог. Меня обступают, а я капризничаю: дайте мне то, не желаю того, да смотрите, без денег. Для кого беру, не скажу, сама есть не буду.