Александр Поповский - Испытание временем

— Надо оборачиваться, мало ли что бывает позади.

— Я не люблю того, что прошло, — ответила она.

Кто знает, что она хотела этим сказать. Может быть, пошутила или намекнула на что-то, в чем признаться нельзя.

Она вдруг замедляет шаги, останавливается и, внезапно обернувшись, строго смотрит на меня.

— Это вы три раза наступили мне на ногу? Не очень вежливо, дружок.

Певучий голос звучит упреком и грустью. С ней что-то случилось, она словно сама печаль. Тоска в лице, в уголках рта, где вьется слабая улыбка. Грусть сочится из глаз, губы смяты скорбью. Что с ней? Арестовали ее друга, заболели родители?

Она качает головой: нет, не то, не то.

— Не случилось ля что-нибудь в городе? Ах, да, добровольцы расстреляли военную коллегию.

— Странный вы человек, у меня свое горе… Моя жизнь на исходе, врачи нашли у меня вторую каверну.

Вчера на собрании, во время доклада, кровь хлынула у нее горлом. Она жалуется, скорбит, тихо-тихо шагает, ежится и прячет свои бледные руки.

— Вторая каверна? Какое несчастье! Откуда она взялась? Привяжется же к человеку беда.

— Я не знаю, откуда это взялось, мне очень плохо. Я хочу еще жить, мне только двадцать один год.

— Не надо отчаиваться, болезнь может пройти… — Я долго думаю, чем бы утешить ее, и не совсем удачно добавляю: — Природе все под силу.

Однако быстро пролетела дорога, вот и ворота университетского морга. Белла некоторое время стоит в раздумье и круто поворачивает назад.

— Я не пойду на занятия, пошли гулять.

Она берет меня под руку и уводит прочь. Мы идем вверх по Торговой, минуем Садовую, Полицейскую, Нежинскую, следуем дальше и дальше. Смеркается. По столбам пробегает струя огней, и город заливает светом. Вот и старая церковь, место наших свиданий. Мы садимся между колоннами на гранитную ступень, скрытые от мира статуей Христа.

— Здесь прекрасно, — говорю я. — Эта церковь мне дороже родительского дома.

Она тихо кашляет и торопливо прячет платочек в карман.

— Когда вас зачислили вольнослушателем, вы то же самое говорили о своем институте.

Не удивительно, то был лучший день моей жизни. Немалая радость сбросить затасканную фуражку и надеть новый студенческий картуз. Мне казалось, что прохожие на улице смотрят на меня во все глаза. «Студент!» — сколько надежд и радости в самом слове! Правда, я только вольнослушатель с шестиклассным образованием, но на фуражке ведь ничего не написано. Меня могут принять за выпускника Института международных сношений, почти дипломата — будущего сотрудника Министерства иностранных дел.

— Не будем возвращаться к тому, что прошло, я вам, Белла, расскажу нечто важное.

Она снова кашляет и тихо стонет.

— Гранитная ступень может мне повредить. У меня закололо в спине.

«Гранитная ступень», — полно выдумывать, ничего с Беллой ие случится.

— Вы слишком прислушиваетесь к болезни, думайте о чем-нибудь другом. Я должен открыть вам важную тайну, дайте я раньше вас поцелую. Теперь можно начинать. Впрочем, я еще раз вас поцелую, разговор долгий и важный.

— А вы воздержитесь.

— Здесь?

— Не надо быть расточительным.

— Не знаю, кто изобрел расточительство, воздержание, — говорят, придумали старики. Так вот, Белла, на улице Пушкина, против Биржи, стоит большая типография. Я работал там нумеровщиком, моей обязанностью было нумеровать чековые книжки и страницы банковских квитанционных накладных. Вдвоем со старым мастером стояли мы в подвале у окна, дышали испарениями красок и штемпелевали книжку за книжкой. Я так мало зарабатывал, что мне не хватало денег прокормиться, а ведь надо было еще платить за обучение. Тяжелая пора, и я невольно мечтал. «Опять вы пропустили номер, — укорял меня мастер. — О чем вы думали?» Я думал о Бирже, которую видел из окна. Это прекрасное здание, красивее его в Одессе не найти. «О Бирже, — высмеивал меня мастер, — какое вам дело до Биржи?» Я думал тогда, что люди выигрывают и теряют там столько, сколько я не заработаю за всю мою жизнь. Из типографии я ушел и поступил к адвокату переписчиком. Я пригляделся к тому, что творится у него, как ловко он орудует обманом и подкупом, — и подумал: справедливо ли, чтобы вокруг меня так широко текло золото, а я так мучительно бедствовал?.. Когда вы однажды мне сказали: «Вам не место среди наших врагов, вы должны быть большевиком, и обязательно одним из лучших», — мне припомнились типография с окном на Биржу и кабинет адвоката Цимбопуло.

Белла сильно кашляет, торопливо прячет платочек и стонет.

— От этой холодной гранитной ступени мне становится худо.

— Подождите, Беллочка, подождите… Безрассудная молодость, что ей до печали, когда сердце исполнено нежности.

— Не надо, мой милый, я заранее знаю, что вы хотите сказать. Вы переменились, вы стали другим, добрым, прекрасным. И бабушка и Кисилевский это знают. Они шутят, разыгрывают вас. Приходите, я сведу вас с хорошими людьми, познакомитесь с ними, будете нам помогать.

— За эту весть я еще раз поцелую вас. Спасибо за честь, я буду верным товарищем… Надо вам знать, что я всю жизнь промечтал о славе и величии, то видел себя именитым ученым, то директором банка, торговцем, писателем и даже фабрикантом. Я понял теперь, что нет большего счастья, как служить пролетариату, нет большего счастья, как умереть за свободу. Должен ли я рассказать нашим товарищам о моих заблуждениях? Как вы думаете, Белла, они не осудят меня?

Она гладит мои плечи и шепчет:

— Нет, нет, не осудят.

Белла кашляет, платочек в крови, и все трудней это скрыть от меня. Она иззябла на гранитной ступени, дрожит и жалуется.

Не беда, пройдет, все дурное проходит. Я смеюсь, шучу, целую и ласкаю ее… Я забыл о второй каверне, о печальном предчувствии смерти, забыл обещание привести ее к бабушке. Все забыто, я целую мою возлюбленную за мраморной спиной Христа.

Раннее апрельское утро. Белые ушли, и григорьевцы заняли город. Студенческий отряд несет охрану города. Начальник командует: «Стой!» — и тихо стучится в ворота. Щелкают затворы винтовок, нетерпеливо стучат о камень приклады, безмолвно здание Английского клуба на Думской площади. Снова сдержанный стук и минуты ожидания. Командир прищелкивает каблуками и украдкой заглядывает в замочную скважину калитки. Звенят ключи, выбивают дробь в неверных руках. Перед отрядом стоят два лакея. Фраки безукоризненны, ни единой морщинки, на белых манишках крахмальные воротнички и черные бантики. Тот, кто постарше, дрожащим голосом уверяет, что господа уехали, никого в клубе не осталось. Они готовы проводить нас, но просят вести себя как следует, персонал еще спит, к утру лишь уснул. Командир понимает их, они могут быть спокойны, ничего дурного не случится. Студенческий отряд — дисциплинированная часть, вполне беспартийная. Среди студентов нет большевиков, их долг — поддерживать порядок, и ничего больше…