Александр Поповский - Испытание временем

«Ничего больше», — повторяю я про себя и первый прохожу в ворота. Мне противен этот былой офицерик, омерзительно его заискивание перед холуями буржуев. Пусть фыркает, хвастает своим благородством, большевики обломают его, шута горохового. Назло ему я громко стучу сапогами. Я не чета этим сынкам толстосумов, они караульные, охранители порядка, защитники имущества их отцов, а я здесь по праву победителя. Со мной все те, кто борется за благо всего мира: и Кисилевский, и бабушка, и Иойлик-контрабандист. Пусть знают эти маменькины сынки, что я им не товарищ, не может быть дружбы между господином и его челядью. Они — челядь, и только. Их восхищает роскошь клуба, его картины, зеркала в богатых рамах, огромные буфеты, полные яств и напитков, зеленые столы, набитые картами. Мне омерзительно тут все, что напоминает врага-тунеядца, противно дышать его воздухом, касаться всего, что хранит следы его рук. Я еще свирепей буду топтать эти ковры, стучать сапогами, никто не смеет мне перечить, как не смеет перечить хозяину прибитая собака.

Меня послали за провизией. На торопливо сколоченных полках в здании Биржи лежали свежеиспеченный хлеб и банки молока. Всего этого можно брать сколько угодно, но отрядов много, всем надо есть, расточительность здесь неуместна… Студенты встретили меня с раздражением: иные приносят по десять банок на душу, что у меня, рук не хватило? Я спокойно ответил: «Хозяин всегда взвесит и рассчитает, только враг не дорожит народным добром». Меня прозвали большевиком, — что ж, очень приятно, спасибо.

На площади за окном толпится народ, он ждет Красную Армию. Слышится далекая песня, она нарастает ближе и ближе, слышен топот и гул, победитель вступает на Думскую площадь. В свитках, шинелях, кто в рваном пальтишке, в лаптях и сапогах, с красными лентами на шапках и картузах — шагает боевой авангард. В открытом автомобиле, заломив казацкую шапку, держит речь Григорьев. Толпа целует его руки, он милостиво улыбается, кивает головой. Победитель французов и добровольцев, ему ли не выглядеть героем. Рабочие приветствуют бойцов, подносят им подарки. Братские объятия и нежные взгляды, они едины в своей воле к борьбе. Счастливцы пролетарии! Жили себе, трудились и умирали, никто их за людей не признавал, — и на вот вам наследство: будущее ваше, одним вам принадлежит.

Однако где армия? Где шеренги гвардейцев в ладно скроенных шинелях и в начищенных касках?

За моей спиной кто-то брезгливо бросает:

— Шантрапа!

Он вытирает руки, словно прикоснулся к чему-то нечистому.

— Красное войско! — вторит с улыбкой второй студент.

Я краснею, словно обида нанесена мне.

— Бандиты в ленточках, — слышится со стороны.

Я оборачиваюсь к ним и приказываю:

— Именем революции — молчать!

Снова раннее утро. Отряд спускается к морю. Синие студенческие шинели равномерно колеблются, блестят золотые наплечники, медные пуговицы. Студенты шутят, пересмеиваются, узнают прохожих и здороваются. «Какой прекрасный день, — говорят их приветствия, — и как мы отважны». «Смотрите, — слышится в уверенном шаге командира, — как мы молоды и благородны». Мы проходим пустынный порт и вступаем в таможню. Нас встречают пальба и пьяная ругань григорьевцев. «Победители» лежат у винных бочек, палят из винтовок, визжат и горланят: «Вся власть Советам без коммунистов!». «Долой коммуну!» — орет пьяный григорьевец. Кто держится еще на ногах, шатается по пакгаузам, набивает карманы и сумки товарами, распивает коньяк. Склады взломаны, ящики разбиты, на полу рассыпана коринка, пуговицы, дамские гребни и кошельки. Шелка и бархат залиты вином, соусом из-под консервов, истоптаны, измазаны сапогами. Вдоль пакгаузов бродят патрули военной комендатуры города с маузерами в руках, они выслеживают отбившихся громил, хватают и уводят неизвестно куда.

Недавние победители, былая опора Петлюры, как они жалки! Я лежу в цепи, и сокрушительная злоба раздирает меня. Так изменить революции, пробраться к ее хранилищам и разворовать добро! Петлюровское отребье! И этих пропойц я принимал за Красную Армию! Пьяное кулачье, погромщики и насильники! Чего еще ждать, почему нет команды стрелять? Не вздумал ли командир и здесь извиняться, кланяться в пояс врагу? Мой палец тянется к собачке, вот-вот грянет выстрел. Я глаз не свожу с командира, жду приказания. Люди с маузерами в руках смелеют, они группами бросаются на громил, обезоруживают и пинками гонят вон из таможни. Молодцы! Браво, комендантская команда! Они донесут своему начальнику, коменданту города Домбровскому, что студенты отлежались в цепи. Упустили случай доказать свою верность революции.

Григорьевцы уведены, но что это значит? Студенты взламывают ящики, пьют вино, обжираются. Одни мародеры заменили других. Благородные дети именитых родителей, беспартийные стражи города, не стыдно ли вам набивать карманы чужим добром? Никто друг друга не остановит, не упрекнет, точно их сюда за этим привели. Где командир, почему он молчит? Я разыщу его, — пусть любуется делами отряда. Громите, голубчики, я начеку, не ждите милости, бандиты, вас поведут в трибунал, расспросят, перепишут и расстреляют. Туда вам, негодяям, и дорога.

Командир дезертировал, он бросил свой пост и бежал. В таком случае я, солдат Революции, обязан его заменить.

— Что вы делаете, студенты! — обращаюсь я к ним. — Опомнитесь, мне стыдно смотреть вам в глаза!

— На вот тебе, большевик, заткни платком себе глотку.

Они смеются надо мной, набивают карманы чем попало.

— Не корчь из себя дурака, грабь награбленное.

— Ты пойди донеси, — советует мне кто-то, — орден получишь.

Охрана громит революцию, что делать? Спокойно смотреть или выпустить по врагу обойму патронов?

Я взбираюсь на насыпь, выше крыши пакгаузов, на обласканный солнцем бульвар, вскидываю винтовку на плечо и направляюсь в штаб. Мне не место среди врагов пролетариата, я отрекаюсь от сообщества громил.

За трудным днем — ночь, вторая бессонная ночь. Студенческий отряд бродит по улицам города, останавливает пеших и конных, преграждает путь автомобилям. Кругом безлюдье, в непроглядном мраке горят редкие огни. Из предосторожности отряд жмется к домам, укрывается в подворотнях и по команде высыпает на мостовую. На окрик командира машины замедляют ход и останавливаются. Мы рассматриваем людей и подолгу их расспрашиваем. Враг ли, друг ли пред нами, его надо хорошенько разглядеть. Я беру в руки пропуск, вижу красную звезду на белом фоне бумаги и добрым словом провожаю уезжающих. Я устал, руки и ноги мучительно ломят, но явись угроза революции, я буду драться до последнего вздоха. Жалкие студенты, золотая молодежь, им недоступно сознание высокого долга, непонятна моя радость. Мне доверили историю, покой грядущих поколений, поставили на великом перекрестке мира, и мне все оттого дозволено. Я могу постучаться в любые ворота.