Александр Патреев - Инженеры

Потом и слабость, и головные боли прошли, но все еще не отступалась та злейшая тоска, от которой некуда деться. Оставаться здесь было тягостно, но и не хотелось никуда идти.

Всякий раз, когда Мария, отперев дверь, входила в эту каморку, находившуюся под самой крышей старого ярмарочного дома, тоска наваливалась на нее — мраком, теснотой, запахом чужих залежалых вещей и будто пьяными криками со двора, который казался ей из окна глубоким, безводным колодцем. Мария зажигала огонь, но и этот грязноватый свет лампы не разгонял мрака.

Она придвигала табуретку с лампой к кровати, ложилась на эту чужую постель с книгой, стараясь отвлечься, забить то, что переломило ее жизнь, — и не могла читать. Все, с чем свыклась она в деревне, оборвалось, отодвинулось далеко, и теперь Мария, точно после пожара, которым уничтожено все, начала жить какой-то несообразной, фальшивой и ложной жизнью… Она будто блуждала в ночной пурге, где все призрачно, случайно и странно.

Вот уже который раз она оглядывала эти стены… Рваные обои выцвели, масляные пятна на них вызывают брезгливое чувство; доски на потолке рассохлись; одна из щелей замазана глиной и когда хлопнут дверью, сыплется с потолка сухая бурая пыль — на одеяло, на голову, на лицо.

Иногда ей кажется, что это существование ее кратковременно — так не может продолжаться долго — и надо искать чего-то другого, более здорового, прочного. Но впереди ничего пока не видно… И тогда она останавливалась на мысли: надо найти в себе самой нечто такое, что бы могло оздоровить это существование, упрочить в нем самое лучшее, и оно станет терпимым. На большее пока не рассчитывала она…

Рассудив и многое обдумав на досуге, она уже была убеждена, что причина ухода Авдентова заключается не только в нем, но и в ней самой: за время длительной их разлуки она только мечтала и все ждала, что вот он, далеко ушедший в гору, вернется обратно, спустится к ней и, взяв за руку, поведет за собой… А ведь жизнь требует стойкости, упорства и борьбы. Того, кто имеет в себе силу, не ведут за руку.

Перебирая в уме знакомых девушек и женщин, которых знала в селе, в районе и здесь, в порту, она видела, что каждая из них нашла свое место в жизни, вступила на свою дорогу.

А для того, чтобы добиться этого, Марии требовалось найти в себе силу, приучить себя смотреть на жизнь по-иному, с лучшей стороны взглянуть на личное горе, на неудачу, — да! именно на неудачу только!.. и тогда все станет действительно лучше, надежнее, светлее… Вон Настя… она — крепкая… Себе дорогу пробивает локтями…

— А главное — работать! — решила для себя Олейникова. — Простора в жизни много и для меня.

Ей уже хотелось двигаться, ходить по шумному порту, где плескалась в берег большая река и вольные песни пели грузчики, бродить по городу, узнавать новые места в нем, встречаться с людьми…

Так прошло еще несколько дней, работа уже начинала понемногу затягивать ее, но это были только осторожные шаги человека, который оступился однажды и упал…

За это время два раза приходил знакомый Фаины Львовны — парикмахер, с очень заметной наружностью: сухое, чуть скуластое лицо спокойного, немного усталого и будто всезнающего человека; чисто выбритый, с сильными покатыми плечами, а руки — с широкими приплюснутыми пальцами, которые больше всего почему-то запомнились Марии.

Оба раза он был в великолепных хромовых сапогах, в серых галифе, клетчатой ковбойке и с дорогими часами на руке…

Он рассказывал о своем ремесле с каким-то шутливым пренебрежением, но подчеркнул, что оно дает немалый заработок. Мария слушала безразлично, но не гнала его.

Не дождавшись Фаины, он уходил, пожав Марии руку с какой-то бережливостью. И она тут же забывала, о чем говорил он… Вчера вечером кто-то постучался к ней опять, она не открыла, потому что была одна.

Как-то под вечер приходили с Настей грузчицы, среди которых была и Катя Кожевникова. Был вчера один работник из отдела кадров и, осмотрев каморку, сказал: «Да, это на первое время только… Скоро устроим вас…»

В том положении, в каком находилась Мария, всякое, даже самое ничтожное, участие казалось ей значительным. «Можно жить и здесь, — уговаривала она себя. — Не так уж плохи люди, которые меня окружают…»

Окликнув Марию из своей комнаты, вошла Фаина Львовна, захватив по чашке кофе — себе и ей, лежавшей на постели. Она села на краешек кровати и заговорила о своем невинном девичестве, о первой любви, о неудачном, своем замужестве: первый муж ее бросил, второго выгнала сама, — и не жалеет ни того, ни другого.

— Да, детка моя, все было… Но потом я научилась жить. И мне стало очень легко.

Все, что говорила она, начало казаться правдивым. Мария уже не испытывала к ней того неприязненного чувства, которое с такой силой родилось в ней в то утро, когда Фаина примеряла на себя халат; не было уже и той настороженности, с какой она слушала ее раньше.

А Фаина опять глядела ей в лицо и, качая рыжими волнами густых крашеных волос и почти наваливаясь грудью в оранжевой бумазейной кофте с крупными, как крыжовник, пуговицами, восторгалась:

— Ох, детка моя, с такой красотой да не жить!.. Да самой работать — это губить свой короткий век… Ну посмотри на себя. — И, проворно сбегав к столу, поднесла зеркало к ее лицу.

Мария увидела свои глаза — большие, серые, с затаенным жарким блеском, окруженные синевой; нежной белизны лицо с едва заметным румянцем на щеках, большой чистый лоб, густые темно-русые волосы, — и отвела от себя руку Фаины с зеркалом.

— Вот видишь, тебе самой приятно, — улыбнулась хозяйка. — А другому?.. — О-о!.. Я не красива, нет, я не красива и немножко стара, но и на этот мед найдутся пчелы.

Фаина встала, чтобы идти к себе:

— Ну я заговорилась с тобой… Это — от скуки… Да!.. я забыла показать тебе одну вещь. Только — по секрету, — сказала она с ужимкой, двинув густой подведенной бровью, и подняла палец, на котором блеснуло золото.

Она принесла из своей комнаты обложку патефонной пластинки и подала Марии. На желто-серой обложке были написаны карандашом четыре неровные строчки, разные по почерку, — по-видимому, писали двое:

«О чем задумался, Иван?»

«Не знаю. Кажется, влюблен, как мальчишка. И робею».

«В кого?.. Уж не в мою ли квартирантку М.?»

«Вы угадали. Но — молчите. Прошу вас».

Мария вспыхнула от гнева, точно оскорбили ее при людях, и отвернулась к стене. Она хотела узнать, кто угрожал ей, чтобы приготовиться к отпору сейчас же, но язык не поворачивался спросить…

То, что сообщила Фаина, могло быть и правдой, но это было не нужно Марии совершенно… Но кто же этот Иван?.. На вопрошающий взгляд Олейниковой хозяйка ответила с лукавством опытной во всем женщины: