Александр Патреев - Инженеры

В соседнюю комнату дверь была приоткрыта, и вскоре вышла оттуда сама хозяйка — Фаина Львовна, толстая, белая, расплывшаяся, как тесто, женщина лет сорока пяти, с высоким узким лбом, с темной родинкой на жирном свисающем подбородке, с заметными усами, с пучком рыжих густых волос и огромной грудью.

Она пристально оглядела новую гостью и все улыбалась, сложив на животе пухлые, явно не рабочие руки. Она расспрашивала Марию, кивала головой, но выражение испытующих масляных глаз немного отпугивало и настораживало.

— Настя, детка моя, подогрей для нее самовар, — сказала хозяйка грубым, почти мужским голосом, особенно отчетливо выговаривая букву «о». Она тут же повернулась и грузно пошла в свою комнату. На ней была широченная бористая юбка, но и та не могла скрыть ее мясистых крутых бедер. За ней плотно закрылась дверь, и девушки остались одни.

Пили чай с лепешками, которые привезли из дома, а чайный прибор попросили у Фаины Львовны.

— Железную кружку купи, — посоветовала Настя. — Большую, как у меня… выпьешь одну — и хватит. И не разобьешь.

— Ладно, — соглашалась Олейникова, уже улыбаясь.

Усталые после дороги и бессонной ночи, они легли отдохнуть на чужой кровати, и Настя только теперь спросила:

— Виделась с ним?.. Что хоть говорит-то он?

— Уехал.

— Когда это?.. А скоро ли вернется?.. Может, еще уладится дело-то… Нет?.. Почему?..

— Долго рассказывать, — ответила Мария и махнула рукой, показывая этим, что все кончено.

Обдумывая завтрашний день свой, она собиралась сходить в отдел народного образования, потом купить книг, какие потребуются для работы.

Настя была старше ее, два лета работала грузчицей, и за это время городские нравы сумела разглядеть, а перед жизнью никогда не только не терялась, но даже не робела.

Еще в детстве лишившись отца (его убили на турецком фронте), она с восьми лет работала с матерью в поле, а когда вошла в силу, легко справлялась с сохой, с лошадью, — возила дрова, ездила на мельницу и вместе с мужиками починяла дороги.

Смуглое, чуть продолговатое лицо ее, черные брови, густые смолистые волосы, решительная походка, быстрый, немного сердитый взгляд и громкий густой голос, — все в ней сразу и надолго запоминалось…

И вот теперь, в городе, когда обстоятельства жизни свели их вместе, они — каждая по-своему — довольны были друг другом.

Работу найти оказалось просто: Настю в тот же день приняли в бригаду Варвары Казанцевой, где она работала прежде.

На другой день Настя под вечер пришла вместе с Варварой Казанцевой — низенького роста, худой женщиной, лет сорока, с маленьким в морщинках лицом, с карими умными спокойными глазами; на ней было темное сатиновое платье и белый платок на голове. Несмотря на долгую жизнь в городе (она работала в порту восемнадцать лет), какая-то особенная деревенская простота в ней хорошо сохранилась. Настя вчера рассказывала Марии, что Варваре в свое время жизнь далась не легко.

Казанцева по-хозяйски оглядела комнату, где поселились девушки, и, расспросив Олейникову, посоветовала ей идти в порт учить малограмотных. Два дня спустя Мария получила работу.

Так, на новом месте начала обживаться Олейникова, предупредив Настю, чтобы ничего не сообщала о ней в деревню:

— Придет время, напишу сама..

Сумерки обступали город, тянуло прохладой с потемневшей реки. Большой пароход, отвалив от пристани, разворачивался на плесе, и отражения его огней, переливаясь на волнах, трепетали, как живые.

Непривычный город, — с каменными коробками зданий, с разрытыми мостовыми, где целыми днями трудились люди, с широкими улицами, по которым один за одним проносились с грохотом трамваи, набитые людьми, — шумел, громыхал, и тучи песчаной пыли поднимались вслед за проносившимися по улицам автомобилями… Даже поздней ночью, когда в деревне над садами плывет ленивая беззвучная тишина, здесь не прекращалось движение.

И всюду, куда ни смотрела Мария, стоя перед открытым окном, было много огней — бегущих и недвижимых, как далекие мигающие звезды; их становилось все больше, особенно на правом гористом берегу, где широко раскинулся древний город. Он покрыт вечерней туманной мглой, сквозь которую едва проступают смутные очертания зубчатых стен кремля и серых башен по откосам… Здесь, в городе, был иной, особый мир, где жили крайне скученно и необыкновенно торопливо: людей, пришедших из деревни, он понуждает быстро забыть то, чем жили они когда-то.

И чем больше узнавала его Мария, тем все упорнее становилась мысль, что она не сможет к нему привыкнуть.

Она зажгла лампу, вынула письма Михаила, чтобы точнее определить, в какое время он начал отходить от нее… Читала с зоркостью, не свойственной ей прежде, и находила еще в январских письмах то, о чем он — уже яснее — написал весной.

Еще перед сумерками Настя Горохова ушла в общежитие и наверно, возвратится не раньше полуночи; хозяйка тоже ушла куда-то, и никто не мешал ей наедине обдумать все в последний раз, чтобы потом проститься с прежним навсегда… Спички лежали на плите, она побросала скомканные письма в печку, и вот пламя вспыхнуло, завыло в трубе, пожирая свою пищу. Листы бумаги скручивались, дымились, превращаясь в обугленные искоробленные лоскутья, на которых еще можно было заметить буквы, прочесть отдельные слова, написанные его рукой.

Пламя затем померкло, и только груда пепла на кирпичах все еще шевелилась, вздрагивала, точно в последних судорогах умирало живое существо.

Оставалось одно — написать Михаилу. Сейчас она понимала и чувствовала, что это письмо ее — последнее обращение к прошлому, в которое еще не иссякла вера.

Было душно в тесной чужой каморке, в окно которой стучался и кричал неугомонный многоголосый город. Она отворила окно, стало немного прохладней и даже просторней… А город гремел, сверкал огнями, и все не затихала, не редела гуляющая толпа на улице.

Вдоль реки, струясь, переливался жидкий бронзовый свет луны, и тенью шли облака по небу. Чья-то лодка плыла к берегу — ее очертания отчетливо виднелись на зыбкой освещенной поверхности — и дружные молодые голоса допевали волжскую песню.

Олейникова услышала вдруг незнакомые голоса за стеной: Фаина Львовна привела к себе гостей. Звенела посуда, играла гармонь, но так тих был ее неразборчивый говор, что с улицы, наверно, совсем не слышно.

Живя в соседстве с Фаиной Львовной, Олейникова держала себя настороже: ей не нравились восхваления вольных городских нравов и поучения, от которых пахло дурно. Несколько раз пробовала говорить с ней Фаина, словно умышленно выбирая такое время, когда Насти Гороховой не было дома.